По страницам «Войны и мира». Заметки о романе Л. Н. Толстого «Война и мир» - Наталья Григорьевна Долинина
Ошибки его неизбежны: через многое нужно пройти человеку, чтобы стать мудрым, но и его мудрый отец будет неправ в своей ненависти к Наташе. Никогда не ошибается только Берг, потому что полон собой и другие люди его не интересуют.
А война, между тем, в разгаре – и приближается сражение, память о котором тяжким стыдом ляжет на седую голову Кутузова и на юный лоб Ростова, и на честь всей русской армии.
Может быть, не случайно Толстой именно перед этим сражением показал суетные переживания Ростова и ошибку князя Андрея. Оба они так человечны в своих слабостях, но именно эти человеческие слабости помогут нам понять то, что надвигается на них: позор Аустерлица.
Немногие люди могут вынести на своих плечах тяжкую ношу всепонимания. Таков Кутузов – он один имеет мужество видеть правду: русская армия не готова к решающему сражению с Наполеоном. Но его горькая правда никому не нужна: все окружающие его люди полны одушевления и надежд.
Вот идёт смотр русских и австрийских войск – смотр, на котором Ростов, как и вся армия, впервые увидел «прекрасное, молодое и счастливое» лицо императора Александра, услышал его «молодой, ласковый голос»; смотр, после которого все «были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений».
Император Александр – тот самый человек, который нужен, необходим сейчас почти всем офицерам, чтобы н е в и д е т ь того, что видит Кутузов, чтобы в о п р е к и п р а в д е надеяться на победу, верить в неё.
Толстой не издевается над царём; он старается понять – и нас заставляет понять: царь всего только виновен в том же, в чём многие его офицеры: он занят собой, любуется собой, погружён в себя и не хочет видеть правды.
Но и царь расплатится за свою слабость. Многие из его офицеров заплатят жизнью за свои ошибки накануне Аустерлица, царь заплатит тяжёлым стыдом. История не прощает людям, когда они поддаются чувству общего обожания, обожествления и под влиянием окружающих сами начинают видеть в себе полубогов.
Один только Кутузов понимает весь трагизм предстоящего сражения и знает, что оно будет проиграно, и просит передать это государю. Но кто будет слушать старого главнокомандующего, повторяющего неприятные речи? Кому интересен этот старик, когда во главе своих войск стоит сам обожаемый молодой император? Одни мечтают «умереть за него», другие хотят отличиться, третьи – выдвинуться и получить награду, четвёртые надеются на победу русских войск просто потому, что надо же на что-то надеяться, а час Аустерлица приближается, он неминуем.
16. Небо Аустерлица
На военный совет перед Аустерлицким сражением собрались все начальники колонн, «за исключением князя Багратиона, который отказался приехать». Толстой не объясняет причин, побудивших Багратиона не явиться на совет, они и так ясны. Понимая неизбежность поражения, Багратион не хотел участвовать в бессмысленном военном совете. Но остальные русские и австрийские генералы полны той же беспричинной надежды на победу, какая охватила всю армию. Только Кутузов сидит на совете недовольный, не разделяя общего настроения.
Австрийский генерал Вейротер, в чьи руки отдано полное распоряжение будущим сражением, составил длинную и сложную диспозицию – план предстоящего боя. Вейротер взволнован, оживлён. «Он был как запряжённая лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вёз или его гнало, он не знал; но он нёсся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать того, к чему поведёт это движение».
Позднее, во время боя, когда начнётся паника, русские солдаты станут проклинать австрийцев, считая их трусами и изменниками, но это будет несправедливо.
Вейротер не трус и не изменник: он ждал этого дня, как князь Андрей – своего Тулона. Он не думает ни о чём, кроме боя, верит в победу, убеждён в своей правоте и не жалеет сил, чтобы доказать её.
На военном совете каждый из генералов убеждён в своей правоте. Все они так же озабочены самоутверждением, как юнкер Ростов в квартире Друбецкого. Вейротер читает свою диспозицию, французский эмигрант Ланжерон возражает ему – возражает справедливо, но «цель этих возражений состояла преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру… что он имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в военном деле».
На совете происходит столкновение не мнений, а самолюбий. Генералы, каждый из которых убеждён в своей правоте, не могут ни сговориться между собой, ни уступить один другому. Казалось бы, естественная человеческая слабость, но принесёт она большую беду, потому что никто не хочет видеть и слышать правду.
Поэтому бессмысленна попытка князя Андрея выразить свои сомнения. Поэтому Кутузов на совете не притворялся – «он действительно спал», с усилием открывая свой единственный глаз «на звук голоса Вейротера». Поэтому в конце совета он коротко сказал, что диспозиция уже не может быть отменена, и отослал всех.
Понятно недоумение князя Андрея. Его ум и уже накопленный военный опыт подсказывают: быть беде. Но почему Кутузов не высказал своего мнения царю? «Неужели из-за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и моей, моей жизнью?» (Курсив Толстого. – Н. Д.) – думает князь Андрей.
В нём говорит сейчас то же чувство, с которым Николай Ростов в Шенграбенской битве бежал к кустам: «Убить меня? Меня, кого так любят все!» (Курсив Толстого. – Н. Д.)
Но разрешаются эти мысли и чувства князя Андрея иначе, чем у Ростова: он не только не бежит от опасности, но идёт к ней навстречу: «Завтра, может быть, всё будет кончено для меня… Завтра же, может быть, – даже наверное завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придётся, наконец, показать всё то, что я смогу сделать».
А в самом деле, разве молодой, полный сил, талантливый человек должен рисковать своей жизнью потому, что генерал союзной армии составил неудачный план сражения или потому, что русский царь молод, самолюбив и плохо понимает военную науку? Может, на самом-то деле вовсе не нужно князю Андрею идти в бой, обречённость которого ему уже ясна, а нужно поберечь себя, свою жизнь, свою личность?
Мы уже говорили о том, что князь Андрей не мог бы жить, если бы перестал
