Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
31 Там же. – С. 30.
Мир Сергея Бураго: философские аспекты творчества
Т Д. Суходуб
Об уходе Сергея Борисовича из времени земного бытия чаще всего говорили: «сгорел…» Этот образ, связанный с пожирающей всё и вся силой огня, пламя которого неожиданно вырывающееся из-под едва тлеющих угольков костра, способно разрушать целые миры, в том числе – и мир уникального человеческого бытия, возникал в сознании многих совсем неслучайно – уж слишком стремительно жизнь перетекала в смерть, как-то сверхнеожиданно, на пике творческих сил и возможностей, несправедливо рано для всех, кто связан был с Сергеем Борисовичем одной общей надеждой, говоря бердяевским языком, быть своими собственными людьми, в столь стремительно меняющихся в те годы социокультурных обстоятельствах.
Бурное «время перемен» рождало бесконечные трансформации, касающиеся всех и каждого, но, к сожалению, не всегда продуманные и целесообразные с точки зрения профессионального подхода к интересам дела. Человечность в этих условиях вынуждена была встать на пути непрофессионализма и неоправданных реформ, непоправимо омертвляющих культурную традицию. Собственное сердце становилось горькой ценой защиты и мерой служения Делу. Можно только догадываться, какая ноша легла на плечи Сергея Борисовича и какого напряжения душевных сил она требовала. Оценку этому тихому мужеству услышала случайно, полгода спустя, на улице, когда утренняя толпа объединила всех спешащих на по-денную работу столичных интеллигентов, близких и далёких, знакомых и незнакомых, в какой-то неделимый сгусток людей: «Не стало Сергея Борисовича – и всё валится…» Вне последовавшего за этим диалога, было ясно, о ком сказались эти слова.
Его небезразличие к делу культуры и образования, ещё точнее – просвещения, культуротворческой деятельности, заметно было всем, кто хоть как-то пересекался с Сергеем Борисовичем Бураго. Он стремился не о-без-различить каждое мгновение своей и чужой жизни, а это, прежде всего, означало стремление придать самоценность всякому, даже мимолётному, общению с другими. Так, думается, неслучайно перед началом первого пленарного заседания он старался лично встретить и поприветствовать участников Международной научной конференции, которая ныне носит его имя и уже традиционно посвящается рождённой им теме – «Язык и культура», по-прежнему актуальной и наверняка такой, что подтвердит свою актуальность и значимость и в будущем.
Эта же традиция неформальной встречи-приветствия сопровождала и проведение Сергеем Борисовичем ежемесячных международных научно-художественных журналов на сцене «Collegium». Уверена, что все, кто хоть однажды заглянул на бурагинский огонёк в Дом актёра, будут помнить его и стремиться на Ярославов вал, 7 при каждой возможности. Выпуски журнала являлись, по сути, высоким собранием киевской интеллигенции, гостями которой были собратья со всех концов, как принято сейчас говорить, ближнего и дальнего зарубежья. Усилия же собранных, объединённых взаимно направленными векторами интереса к её величеству Культуре, аккумулировались вокруг стольких тем и проблем, разнообразие которых может стать предметом отдельного исследования особенностей киевской духовной жизни конца XX столетия. Присутствующих же на этих собраниях бывший зал караимской кенассы одаривал живым со-общением друг с другом и со всеми – думающими, тревожащимися путями культуры, её прошлым, настоящим и будущим – музыкантами, поэтами, чтецами, литераторами, учёными, преподавателями, просто людьми, которым важно было не растеряться на историческом перепутье и сохранить нечто значимое для культурной традиции. Слово становилось действием, ибо деятельным, действенным было сердце Сергея Борисовича. Он понимал, что в мгновении, этом преходящем для каждого состоянии жизни, может быть сосредоточен весь уникальный мир человеческой культуры, ценностный универсум поэзии, музыки, науки, философии, религии – «журнал на сцене» творил этот мир и одаривал его светом: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1: 5).
Такой образ жизни интеллектуала конца XX века вполне, думаю, демонстрирует подзабытое слегка в наш век прагматики и эгоцентрированной целесообразности явление интеллигентского подвижничества, когда кто-то вопреки всем не-возможностям берёт на себя заботу об «интересах общечеловеческого благоденствия» (А. Ф. Лосев) и в этом своём праве на мнение и позицию становится непоколебимо твёрдым.
Именно таким мне запомнился Сергей Борисович в месяцы наших частых встреч в связи с подготовкой Международных Бердяевских чтений в марте 1999 года. В нашей оргкоманде его отличала удивительная доброжелательность в отношениях, энергичность действий, мягкая ирония в оценках, лёгкость в общении, но и при этом – твёрдость убеждений, неуступчивость, нравственная стойкость, если дело касалось жизненных правил и принципов. Свет такой Личности был настолько значим для всех нас, что спустя время, при выпуске Бердяевского сборника работ, решено было не окаймлять имя С. Б. Бураго в знак ухода и прощания черным цветом, ибо все понимали – душа его из тех, что продолжает говорить о мире людей светлым словом непреходяще значимых ценностей. И главный урок Сергея Борисовича – урок при-учения к неравнодушию. Освоить достойно его можно, наверное, лишь открыв для себя мир Сергея Бураго.
Войти же в это по-особому организованное сознание Другого – задача не из лёгких, и мои размышления на заявленную тему – отнюдь не претензия на целостное представление взглядов Сергея Борисовича; думаю, вполне понятно, что такого рода работа – дело будущего и плод усилий не одного человека. Мне же хотелось бы в юбилейный для ученого год вспомнить некоторые рождённые им идеи, актуализировать наработанные темы, обратить внимание на те философские основания и отдельные принципы, представленные в творчестве Сергея Борисовича, которые вполне, как мне представляется, могут служить исходными началами при объяснении мира и человека, проблемных ситуаций их взаимоотношения в настоящее время. Понятно, что это м о ё видение, моё понимание свершенного С. Б. Бураго, то есть, личностная особенность такой интерпретации вполне очевидна.
Мне думается, что вообще право памяти предельно индивидуализировано и иным быть не может, ибо связано с герменевтическим восстановлением в другом сознании чужого личностного «Я». Как замечал сам Сергей Борисович, «в любом виде творчества внеличностной объективности не существует, все объективное проявляется через индивидуальное и личное»1.
В своё время Сергей Борисович прекрасно показал, как философская герменевтика по существу проблематизировала онтологические уровни языкового понимания мира человека именно как миропонимания, то есть, как возможности подлинной встречи человека и мира в смысловых контекстах языка культуры. В этом своём задании герменевтика явилась своеобразной поддержкой языку в порождении смыслов как способов сохранения самой возможности общения людей, со-общения их с миром, диалога традиций, личностей, культур. Понимание Сергей Борисович интерпретировал как самораскрытие, доведенное до уровня надиндивидуального, где только и возможно тождество читателя и поэта, человека и мира. В связи с этим он писал: «Смысл стихотворения личностен: он дан автором и воспринят читателем. Причём и автор и читатель оказываются
