Бриллианты и булыжники - Борис Николаевич Ширяев
Но продолжения бывают разные: прямые, логические, вытекающие и «диалектические», отталкивающиеся.
Г. Иванов «продолжает» своего учителя методом второго рода. Например, традиционная готическая луна для Гумилева – «щит героя», а для Г. Иванова – «качан ядреной капусты».
В чем же причина этой «диалектики», превратившей за тридцать лет действительного студента гумилевского «цеха поэтов» в действительную антитезу своего учителя? Она ясно раскрывается нам при ощущении творчества одного и другого. Именно, при ощущении, духовном, а не формальном их восприятии.
Н. С. Гумилев облегал в отточенные поэтические формы то, что он любил, во что верил, чему поклонялся и к чему стремился и как поэт и как человек. Любил он Человека и Божий мир; верил, свято верил в Христа и Пречистую Мать Его, Им поклонялся, а стремился к России, не к отвлеченной ее идее, а к живому героически борющемуся за свою жизнь могучему организму, к одиннадцативековой монархической России.
Г. Иванов ничего не любит, ни во что не верит и ни к чему не стремится. В силу этого Гумилев облекал в бронзу и пурпур своего стиха огромное содержание своего Духа. Иванов же, обучившись у него некоторым, приемам формальной версификации, прячет в их лохмотьях собственное «ничто». Проверим:
У Гумилева – «Всё в себе вмещает человек, который любит мир и верит в Бога».
У Иванова – «Ну, абсолютно ничего». Коротко и ясно. Тут и Бог, и Мир, и человек.
Россия для Гумилева: «Золотое сердце России мерно бьется в груди моей». И перед ним «взойдут ясны стены Нового Иерусалима, на полях моей родной страны». Так говорит ему «малиновый звон речью мудрою человеческой», а сам Гумилев, поэт, воин, отвечает ему словами, сказанными им следователю ЧК:
– Я против революции, потому что я монархист!
Россия для Иванова: «Ничему не возродиться ни под серпом, ни под орлом», ее прошлое – «рассказ обо всех мертвецах-подлецах, что уходят в историю в светлых венцах», а ее будущее для него – «Какое мне дело, что будет потом». С этим откровенным признанием у полинялого Аполлона рифмует «тишина под парижским мостом».
Согласимся, там самое подходящее для него место.
В СССР Гумилева не изучают, не трактуют и даже вспоминать о встречах с ним не рекомендуется. Узнают – посадят, а то и хуже. Посадят и за найденную при обыске тетрадь его стихов, переписанных от руки. Но таких тетрадей я видел много.
Верить в Бога и молиться Ему там тоже не учат, даже, наоборот, отучают.
Из СССР вырвались те, кто теперь называются «новые эмигранты». Некоторых из них начинают теперь называть поэтами, хотя и с некоторыми оговорками, а некоторые же из этих поэтов молятся, молятся Богу о России. Кто же их этому научил?
Кто научил молиться Д. Кленовского, я не знаю но, думается мне, что Тютчев и Гумилев по запретной рукописной тетрадке.
В каждой капле, камешке, листеШумный космос дремлет изначален.Оттолкнулся – и, глядишь, причаленК самой невозможной высоте.Духовные глаза Д. Кленовского открыты. Он может и умеет видеть Бытие Божие в «нерукотворном и чудесном стебле» травинки, выросшей из «Творцом просыпанных семян» Гумилева. Бог и Человек, Человек и Мир сливаются в его душе чисто по-гумилевски, в гумилевском «всё» «любящих Мир и верящих в Бога».
Это всё, что во славу БогаМожешь сделать ты на земле,Это мало и это – много…,пишет Кленовский.
Совпадают даже вехи на их творческом пути. Один и тот же светоч дарит им свои лучи. У Гумилева:
Но забыв, что в мире осиянноТолько слово меж земных тревогИ в Евангелии от ИоаннаСказано, что Слово – это Бог,Мы ему поставили пределомЖалкие пределы естества…А у Кленовского:
Когда Апостол Иоанн в ночи повествовал о БогеНежданной гостьей дальних стран явилась муза на пороге…Она едва внимала Слову,Но Слово зрело и цвело,То чистой мудростию жгло,То кроткой мучило любовью.И жалость скорбью обожгла» и…«На шее девственной она с тех пор прохладный крестик носит,И терпелива и нежна для нас у Бога песен просит»…При жизни Н. С. Гумилева забыли, что Слово «осиянно» и стали «дурно пахнуть мертвые слова». Прошло тридцать лет со дня его искупительной для греха русской поэзии смерти, и Слово «переливаясь теплой кровью» воскресло, заблагоухало и зацвело в устах другого поэта, омытого этой «теплой кровью, стремящегося «прекрасному земному новоселью еще светло и чисто послужить»… Но не того, который затвердив несколько стихотворческих канонов загубленного поэта, не восприняв ничего от его духа,
Кружится в вальсе загробномНа эмигрантском балу…Трубочка есть. Водочка есть.Всем в кабаке одинакова честь.(Г. Иванов)Скверны наши дни. Слов нет. Но и в них всё же кое-кто живет и вне стен кабака.
«Наша страна», Буэнос-Айрес,
10 ноября 1951 года, № 95. С. 5–6
Русская классическая проза
Скорбящий Гоголь
Бронзовый Гоголь, смотрящий с немой скорбной укоризной на снующих у подножия памятника ему современных, вольных и невольных Хлестаковых, Чичиковых, Ноздревых, Маниловых, «изъят» с Арбатской площади Москвы. Иначе и не могло быть. Проникновенная скульптура Андреева, показавшая скорбящего Гоголя, Гоголя истинного, а не хлесткого сатирика-комедианта, «обличителя», каким сделала его наша «прогрессивная» критика, был невыносим завершителям российского «прогрессизма». Даже бронзовый Гоголь был страшен потомкам Белинского.
Н. В. Гоголь – обличитель. Это бесспорно. Наиболее яркий период его творческой жизни отдан обнажению и бичеванию порока, разлагавшего современное ему русское общество. Но кого же, кого же персонально, как говорим мы теперь, он обнажал и бичевал? Кого?
Вглядимся пристально в вереницу жутко выписанных им портретов. Кто они? Вот Плюшкин. Не замечаете ли вы в нем характерных черт мольеровского скупца? Вот Ноздрев. Не напоминает ли он вам шекспировского Фальстафа и еще более забавных хвастунов из комедии Гольдони? В них же найдем мы и Хлестаковых. А Чичиков? Его прототипа не нужно искать в литературе. Маниловыми и Чичиковыми во множестве видов кишит вся современная демократическая Европа. И не только она… Загляните в газеты и вы увидите в каких гигантов выросли теперь мировые соглашатели и спекулянты мертвыми душами!
Теперь, дорогой читатель, оглянитесь на прошлое Гоголя, на путь, пройденный до него русским народом и государством Российским. Поищите там прообразов обличенных Гоголем типов. Не стоит искать… Не найдете. Много темного было в русской жизни, много порочного в русской психике, но пятен, указанных Гоголем, не было на русской душе!
Следовательно? Следовательно, то темное, что задолго до Гоголя видели и обличали в современном им обществе Шекспир, Мольер, Гольдони – Гоголь первым увидел в России, обнажил и вскрыл, как нарывы, появившиеся на теле русского общества, как явления антинациональные, чуждые, привитые ему извне, как болезнь уже давно отмеченную у себя великими писателями Европы.
Начав с конца, с демонстрации охватившего русскую общественность заболевания,
