Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
Память зоркая, плечи хрупкие,
путь вдовы.
Муки страшные, муки жуткие
принял ты.
Но гряду к тебе вновь невестою,
только жди.
Ты прости меня, что попестую
вешний цвет в полях на пути.
Ты прости меня, что неспешен шаг,
отдаю долги,
Что земной любви не хватает так,
ты прости.
По снегам к тебе в леденящий хлад
добреду,
Вешний нежный цвет сквозь метель и град донесу.
В печали без слёз,
В любви без грёз,
В разлуке без сна,
Гряду к тебе,
Посох в руке,
Знаю, ты ждёшь меня.
2000 год, январь
Постигая время…
Светлой памяти моего мужа Сережи Бураго
Л. Н. Грабовская
Взглянула мельком на часы. Ровно полночь. Медленно сажусь за письменный стол. Неяркий свет матовой настольной лампы, верно служившей тебе столько лет ночью и днем, освещает с обеих сторон и прямо передо мной взгромоздившиеся ряды книг. Перед иконами, тут же на столе, маленький бронзовый подсвечник с двумя свечами, нежно-лиловые застывшие веточки вереска. И чуть выше над столом, на книжных полках, в окружении лиц друзей и родных, смотрящих с обложек книг и фотографий, твой портрет, запечатлевший добрую, знакомую улыбку, с едва уловимой тенью сожаления в уголках рта, и искрящийся теплый свет, льющийся из усталых, прищуренных глаз твоих.
Здравствуй, любимый…
Я осмелилась писать тебе, может быть, в последний раз, заведомо зная, что в небытие писем не шлют и ответа на них не получают. Но наша жизнь многомерна. И кто знает, быть может, ты все же услышишь меня и подашь знак, указуя на то, что осталось мною до конца не осознанным. Стоит ли говорить о безграничном моем одиночестве и печали… Стоит ли числить непреходящие ночи, в которых я по-прежнему пребываю в мучительных поисках ответов на те вопросы, которые сама же себе задаю… Вот уже скоро год, как между нами пролегла Вечность, безграничная и бездонная, как небо, вбирающая в себя всё Время, и одинаково бесстрастная и суровая ко всему, живущему на Земле. Можно ли до конца осознать, что понадобился всего лишь миг, чтобы мы очутились по разные стороны бытия? Всего лишь один миг! И то великое, что совершалось на глазах, запечатлелось в памяти с такой силой и повергло в бездну ночей, и лишило покоя, и легло тяжким бременем невысказанности.
Помнишь, родной, как тебя ещё с юности волновало Время? Ты хотел непременно о нем писать. И мы с тобой были свидетелями и участниками времени «благосклонного», бьющего ключом, времени «ошеломляющего», остановившегося, времени, неотвратимо отмеренного механическим маятником часов. Но однажды ты, потрясенный, скажешь: «О Времени писать не буду. Это – Божье. Я не имею права». И за тобой во след я повторю те же слова. Но память? Как с ней жить?
В те последние часы жизни твоей я всматривалась в родное страдальческое лицо твоё, ощущала частое горячечное дыхание твое, смачивала пересохшие губы твои, жадно ищущие воздуха и влаги, ловила малейшие звуки голоса твоего, могущего уже с трудом проговорить последние слова любви. Я видела не тронутые временем руки твои, покоившиеся в бессилии, но мягкие и чуткие к прикосновению. И одновременно с этой неотвратимой реальностью явно и четко проживалась вся наша жизнь.
Я вспоминала тот осенний рассвет, в который спешно выходила из неуютного тесного вокзала, где кочующие цыгане еще почивали на лавках и на полу с маленькими грудными детьми. Зябко было на улице в ожидании того часа, когда тронутся трамваи. И долгими показались минуты ожидания в то неторопливое серое винницкое утро. Это была моя воля. И мне тогда казалось, что судьба ей подвластна. Но почему Винница?
Буйная яблочная осень завершалась ожиданием Нового года. Морозный декабрь засыпал город снегом. Тридцать первого декабря я вносила в комнату маленькую ёлочку, вскрывала посылочный ящик с отцовскими подарками, конфетами и мандаринами, как в детстве. Из него я вынимала розовую шелковую ткань, на которую приятно было смотреть, приятно было её касаться… И не успела я украсить елку, как в распахнутые двери входил ты, ещё совсем мне не знакомый, стряхивая с себя снег. Моя задумчивость сменялась смятением, удивлением перед легкомысленной мальчишеской веселостью, страстной уверенной легкостью, вывившей меня из дома в ту Новогоднюю ночь. И она же, эта ночь, должна была бы нас развести своей непраздничной убогостью и неожиданным твоим исчезновением.
Но едва истёк январь, как снежные вихри опять настигли нас. И, говоря словами нашего сына, мы, как «одинокие светофоры», одновременно вспыхнули ярким светом заснеженной полночью, ослепив друг друга пламенем любви.
Конец февраля был тронут уже дыханием весны. Ещё искрился снег при свете уличных фонарей. Мы без устали бродили по ночам. В лесу, на балконе старой часовни, на влажных, убегающих вдаль городских трассах, ты читал Блока. И в замирающей ночной тишине, в медлительном течении рассветного времени, подняв лицо к небу, разбросив руки в стороны, полной грудью вобрав в себя предрассветную свежесть, ты давал волю своему голосу:
О, весна! Без конца и без краю!
Без конца и без края мечта!
Узнаю тебя, жизнь, принимаю,
И приветствую звоном щита!
И вдруг, остановясь у столба, легко приблизив ко мне своё лицо, неожиданно крепко, до боли сжал меня и, едва коснувшись горячими губами моих губ, значительно проговорил: «Поздравляю тебя с весной!».
Короткими были тогда часы сна, ради которого приходилось нам расставаться. Но уже ранним утром ты шел навстречу мне стремительным быстрым шагом, на ходу отбрасывая знакомым жестом темную гриву густых волос, с широкой улыбкой во весь рот, обнажая ровный ряд белых зубов. И голоса наши смело вливались в набирающий силу весенний хор.
О, какой певучей была та весна! Какие гимны нам звучали на рассвете! Какими ласковыми и солнечными были земляничные поляны! Какая тишина обнимала нас, когда, красивые и влюбленные во весь мир, плыли мы по шелковым водам Буга, и только всплеск весел и далекие голоса кукушки и иволги долетали до нас из прибрежных лесов, нарушая её. И порой темнели твои глаза, лучась синевой, и неподвижно строгим становилось твое лицо, открытое ветрам и солнцу, и безоблачно-синим было небо над нами.
«Жена моя…», – однажды скажешь ты мне. И строгий голос твой дрогнет от нежности. И я в ответ прошепчу: «Любимый…». И,
