Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
Относительно философии (раз уж мы затронули достопамятные времена, а для философии, понятно, это были времена, может быть, наиболее тяжёлые…, кстати, и для истории тоже <…>, хотя другие времена также тяжелы по-своему). <…> Я вот вспоминаю публикацию в журнале «Коммунист». <…> Появилась статья А. Ф. Лосева 2. Знаете, я не поверил своим глазам – что он-то делает, что он-то хотел этим сказать? Причем статья называется так – «История философии как школа мысли». Когда я прочитал эту статью в журнале «Коммунист», то понял – что-то у нас происходит, потому что журнал «Коммунист» многое мог себе позволить – больше, чем какие-то другие издания, но такого… Алексей Фёдорович Лосев там утверждал, что у нас нет никакого преподавания философии и что невозможно выработать никакого философского мышления в этом пространстве, поскольку студенты оторваны от философских текстов. Они не читают первоисточники, а, не читая, не переживают. Не сопереживая автору этих произведений, они не смогут выработать в себе вот этой самой культуры мышления. Её неоткуда взять… Они должны увидеть мир глазами этого философа для того, чтобы его понять. Да и как можно иначе понять? Ведь есть же в герменевтике, ещё у Шлейермахера, принцип, согласно которому понять можно тогда, когда ты станешь на точку зрения того, кого ты хочешь понять, и с этой стороны
посмотришь на него. Вот такое глобальное непонимание истории философии было свойственно тому времени. Вероятно, есть ещё одна опасность непонимания философии истории, философов и тогда, когда они стали доступны в плане текстов. Оно уже другого плана, и я уже немного его касался. <…> Речь идёт о кодировании, систематизации, распределении всего, чего философ касался, по категориям… Бердяев – персоналист, философ свободы, экзистенциалист и т. д. Никаких вопросов нет. Но что такое свобода? То есть, мы замыкаемся в этих самых определениях, не развёрнутых, не данных нам в нашем сомыслии, не данных нам в нашем сочувствии. А мы так: Бердяев – это «то», Гегель – это «это». Всё нам понятно, и мы можем в дальнейшем путешествовать по миру философии. Правда, не очень понятно, а как, действительно, я лично отношусь к Бердяеву, Гегелю, Канту, что он лично мне дал в моём видении – это как бы остаётся за скобками. Здесь было несколько докладов (среди тех, которые удалось слышать), по которым действительно, видно было, как докладчику важно говорить о Бердяеве, потому что это ему как личности, живущей в этом мире, важно, что он для себя в этом размышлении нечто открывает. Тогда и Бердяев представляется гораздо глубже и лучше <…> и тогда диалог, действительно, может состояться.
Я не знаю, удастся ли мне в этой традиции говорить. Итак, общеизвестно, постулирование Бердяевым принципа свободы и принципа творчества человека как высшей ценности, связанными с <…> и с абсолютной ценностью мира, то есть, с Богом, в противоположность всеобщему детерминизму как объективности, которая лежит во всём мире. <…> Свобода у Бердяева идёт ещё от чего-то иного, от ничто, из которого был сотворен мир, вот из этого мира потенции, из потенциального мира. Бог ведь и весь этот мир создал из этого самого ничто. Этот мир появился из вот этого потенциального мира, в котором естественно и существовала (опять же потенциально) свобода. Вот почему для Бердяева свобода предшествует бытию. То есть, не Бог создал эту свободу и дал её людям, а как бы он развернул ту потенцию, где она находилась. Но в дальнейшем оказывается, что эта свобода была присуща человеку, и этот человек мог выбрать между свободой и рабством. Это тоже свободный выбор – выбрать свободу или выбрать рабство. Свобода, с другой стороны, имеет свою дефиницию. У Бердяева она резко противопоставляется волюнтаризму, произволу, потому что последние являются проявлением и воплощением рабства, в то время как свобода – это некое соответствие личности, соответствие души этой личности вот тому самому Божественному или положительному началу мира. Итак, для Бердяева непреложно не только существование абсолютного начала мира, т. е. Бога, но и то, что когда убивают Бога, убитым оказывается и человек. Возникает жуткий образ смерти. У Бердяева мы встречаем страстный религиозный персонализм. Не общество и не история ведь творят человека, а если они творят, то они творят его как раба. Как раз наоборот, человек как свободное существо может творить всё в этой жизни, именно исходя из принципа свободы. Но отсюда проистекает и полная ответственность его за себя и за всё, с чем он связан, ответственность перед собой и перед Богом. Бердяев категорически не разделяет, скажем, так, первородного греха нашего, греха переложения ответственности с себя на других или на обстоятельства: с Адама на Еву, с Евы – на змия… Змию уже некуда было перекладывать эту ответственность, но все трое были наказаны. «И воззвал Господь Бог к Адаму и сказал ему, где ты? Он сказал: голос Твой я услышал в раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся. И сказал Бог: кто сказал тебе, что ты наг? Не ел ли ты от дерева, с которого я запретил тебе есть? Адам сказал: жена, которую Ты мне дал, она дала мне от дерева, и я ел. И сказал Господь Бог жене: что ты это сделала? Жена сказала: змей обольстил меня, и я ела» (Быт. 3, 9-13). В самом деле – избыт ли этот первородный грех нами? Вот этот грех самоутверждения, то есть, человекобожия (ведь там же как – «Адам стал как один из Нас, говорит Бог, зная добро и зло»). Собственно говоря, Адам решил возвыситься до Бога, принять на себя функции этого всезнайства и самоутвердиться. Так вот – изжит ли нами этот грех самоутверждения индивидуальности и грех вот этот перенесения ответственности нашей с себя на других или на обстоятельства нашей жизни или вообще на эту вот самую детерминированную «объективную действительность»? А можем
