Об авантюрно-психологических новеллах А. Грина - Цезарь Самойлович Вольпе
Он рассказывает о придуманных им городах с такой экспрессией и точностью, описывает их столь подробно и тепло, что читатель начинает думать, что Грин их действительно видел, что эти города действительно существуют не то в Португалии, не то на африканском берегу, не то в Южной Америке.
В «Автобиографической повести» Грин пишет:
«Некоторые оттенки Севастополя вошли в мои города: Лисс, Зурбаган, Гель-Гью и Гертон».
В сущности говоря, читателю совершенно неинтересно и неважно, какие конкретные факты стоят за гриновской экзотической панорамой, ибо для понимания смысла прозы Грина такое знание совершенно ненужно.
3
В экзотических городах и колониях, которые Грин основал в своей прозе, живут его герои.
По большей части эти люди — пасынки капиталистической цивилизации: бродяги, каторжники, авантюристы, пьяницы-капитаны, контрабандисты и дезертиры, — отщепенцы человеческой культуры и общества — люди или лишенные своего куска жизненного пирога, или люди, которыми овладело глубокое отчаяние и одиночество. Среди всего этого интернационального сброда скитается центральный герой — решительный и цельный человек, романтик и мечтатель, бегущий от цивилизации к природе, «руссоист XX века», по выражению одного рецензента («Печать и революция» 1923, V), сентиментальный и энергический человек, полный также глубокого отвращения к городской культуре.
Герои Грина — это бунтари-одиночки-индивидуалисты, романтики, дошедшие до ярости нигилизма и отрицания, гриновский герой — это человек «с враждебным недоверием к людям, с полумечтательным, полупрактическим складом ума, с небольшим, но хорошо всосанным житейским опытом» (повесть «Зурбаганский стрелок», напечатана в сборнике 1915 года).
«Странные вещи происходят в стране, — говорит герой Грина. — Исчезло материнское отношение к жизни, развились скрытность, подозрительность, замкнутость, холодный сарказм, одинокость во взглядах, симпатиях и мировоззрениях, и в то же время усилилась, как следствие одиночества, тоска. Герой времени — человек одинокий, бессильный и гордый этим, — совершенно так, как много лет гордились традициями, силой, кастовыми воззрениями и стройным порядком жизни».
Для одного из героев Грина (Астарота) самое ужасное в мире, что всегда найдется человек, который скажет об его поступке: «Ты поступил правильно».
Грин выступил в литературе в 1906 году. В эти годы он уже прошел школу политической борьбы, был тесно связан с революционной работой, испытал сильное влияние идеологии максималистического бунтарства, работал пропагандистом в организациях эсеров. Элементы мелкобуржуазной революционности нашли свое выражение не только в идеологии Грина, но и в его творчестве.
Поэтому произведения его наполнены хотя и классово ограниченным, но все же активным протестом против косности социальной действительности, поэтому очень часто героем его произведений является человек нигилистического, бунтарского подполья.
Характерен, например, в этом смысле рассказ «Трагедия плоскогорья Суан», в котором герой выступает с программой — убивать всех, кто имеет какую-либо зацепку в жизни. Этот отчаявшийся, опустошенный герой у Грина часто представлен тоскующим по романтическому, целостному ощущению мира.
Положительный герой Грина — мечтатель, который жаждет полноты и правды подлинных высоких человеческих чувств и который часто находит их в самопожертвовании и благородной отдаче себя опасности (см., например, «Корабли в Лиссе»).
Таким образом, можно сказать, что проза Грина не только сюжетна и авантюрна, — она ставит себе задачей показать психологию героя своего времени. Проза Грина авантюрно-психологистична.
4
Каковы же черты психологизма Грина?
Для того чтобы выяснить этот вопрос, я должен сделать несколько общих замечаний о психологизме.
У нас в рапповские годы прошли большие дискуссии о психологизме. Спорили самые разнообразные люди, с самых разнообразных позиций.
Тогда часто отождествляли психологизм «вообще» с психологизмом толстовского типа. Споры о психологизме велись, так сказать, в общем плане: за психологизм или против, нужен или не нужен психологизм. А если нужен, то давайте учиться у Толстого психологизму. В результате — общеизвестное переписывание Толстого современными писателями; в результате — не менее памятные «психологические робинзонады».
Тогда же против отождествления психологизма «вообще» и психологизма толстовского типа выдвигалась формулировка: «Мы не против психологии — мы против психологизма».
Однако самое это противопоставление психологии и психологизма неправильно и бессодержательно (если, конечно, не понимать под психологизмом «бяку» — гипертрофию рефлексии). Такое противопоставление составлено по принципу знаменитого афоризма: в огороде бузина, а в Киеве дядька. Ибо сказать: «Мы не против психологии» — это, в сущности, не сказать почти ничего.
Между тем, не существует какого-то психологизма «вообще». История литературы не ограничивается одним видом психологизма.
Наконец, самый антипсихологизм есть, на мой взгляд, просто одна из наиболее убогих транскрипций психологизма. Рассмотрение людей вне психологии, рассмотрение людей как вещей или рассмотрение людей как машин (например, как в чапековском «РУРе», скажем) есть не преодоление психологизма, а психологизм, построенный на знаке минус.
Я ограничусь тремя резко отличными друг от друга примерами отношения писателей к изображению психологий.
Пример № 1. Толстовский психологизм.
Толстовский психологизм есть прежде всего психологизм объективный и аналитический.
Толстовский герой объясняется в любви девушке. Он вдруг замечает, что он, в сущности, говорит очень странные слова. Затем он удивляется тому, что в такой момент он способен критически оценивать содержание своей речи, обращенной к собеседнице. Наконец, он удивляется тому, что он еще размышляет об этой своей способности оценивать свое объяснение в любви (ср., например, объяснение Оленина в любви Марьяне в «Казаках»). Налицо расщепленность психологического анализа. У Толстого такой метод психологического анализа является средством для борьбы с буржуазным «рационализмом». Этот психологизм подчеркивал несовпадение мышления, волевого начала и «поведения» героев, их реальной судьбы. Антиинтеллектуалистическая позиция Толстого и находила выражение в противопоставлении стихийного и случайного волевому и сознательному, она предопределяла в «Войне и мире» поражение людей разума — Наполеона, Болконского и др. — и удачливость и победительность таких людей, как Кутузов или Пьер Безухов.
Пример № 2. Чеховский психологизм.
Психологизм «чеховской школы» раскрывает действительность как знак некоего лирического переживания. Действительность здесь психологизована. Когда три сестры говорят: «В Москву! в Москву! в Москву!», то здесь дело отнюдь не в том, что они собираются именно в Москву, но в том настроении, которое содержит это стремление уехать из родного города, в психологическом смысле этих слов. И чеховская драматургия есть драматургия, развертывающая, прежде всего, психологическую биографию героев. Реальная биография служит средством выражения этой внутренней биографии.
Такой тип психологизма характерен для всего того движения искусств девяностых-девятисотых годов, которое выражало эстетику раннего импрессионизма, подготовившую русский символизм.
Наконец, пример № 3. Психологизм таких писателей, как, скажем, Джозеф Конрад (особенно см. его «Тайфун» или «Победу») и др.
Этот психологизм нашел свое особенно удачное
