Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго
Я как-то в аудитории с иностранными студентами задал такой вопрос: «Скажите, пожалуйста, ваша мама красивая?» «Да», – говорит Ахмед. «А ваша мама красивая?», – обращаюсь к другому студенту. «О, да», – говорит Хусейн. «А ваша мама красивая?» – спрашиваю я еще кого-то. И все говорят «да». «Что, самая красивая?» Все говорят, да, самая красивая.
Красивая у всех, если «самая», значит одна. Не понимаю. И правильно делаю, что не понимаю. Потому как, для того, чтобы этот вопрос провокационный понять, как же могут быть все самые красивые, необходимо разорвать эту самую идентификационную связь там, где моя мама оказывается частью меня, и я ее частью, есть вот эта самая неразличимость и выделенности из всего мира. Потому, когда детей спрашивают, любишь ли ты своих родителей, извините, вопрос не только бестактный, но и со всех точек зрения, например, «кого ты больше любишь, маму или папу?», мягко говоря, некорректный. Мягко говоря, потому что только разрыв этой связи, естественной родственной связи, может привести к тому, что придется поставить всех в ряд и думать, кого же ты больше любишь. А для этого надо эту связь разорвать, то есть следует перестать любить, ибо эта связь есть любовь.
Так вот, человек идентифицирует себя обязательно в разных измерениях. И это хорошо. Плохо в этом только одно. И вот это одно, как мне представляется, есть начало зла вообще, зла как такового. Это абсолютизация той или иной идентификации. На основе любви, которая абсолютна, я не могу себя идентифицировать ни с чем другим. Во-первых, я ограничен в своем развитии. Во-вторых, я творю зло по отношению к другим и в том числе по отношению к себе и собственной семье. Если я люблю свой народ так, что ненавижу все остальные, и эта любовь дает мне основание к ненависти, то значит, присутствует зло. Тут, кстати, я снова вспоминаю Владимира Соловьева, который говорил об этом, его формулировка, по-моему, очень точна и четка: «Национализм есть национальный эгоизм». Все. То есть такая идентификация, которая переходит в абсолют сама по себе, уже является злом. Так и с атеистическим мировоззрением, с партией той или другой, неизвестно, с чем угодно, всегда абсолютизация будет ни чем иным, как злом.
Так вот, если этого нет, если мы переходим все барьеры абсолютизации, идентифицируем себя с семьей, с родом, с народом, с расой, с человечеством, нам необходимо сделать еще шаг и идентифицировать себя со всем миром. Остается только сделать его, чтобы из мира видимого шагнуть в мир вечного смысла, в его невидимый мир.
Так вот, познание свойственно не только людям, но и животным. Невозможно представить себе существование любой твари без того, чтобы она познавала окружающую ее среду. Она ее познает так, как может это сделать. Обязательно, если она не разберется, как отделить себя от чего-то другого, невозможно дальше ориентироваться. Мы видим де-факто, что животное ориентируется, то есть оно тоже обладает способностью познания. Это первое. На каком же этапе идентификации останавливается животное в отличие от человека? Или не останавливается, и оно то же самое, что человек? Вот в чем проблема.
Мне представляется следующее. Эта проблема, наверное, особо важна для биолога или человека, который занимается психологией животных. Но, тем не менее, даже беглым взглядом видно, что среди различных млекопитающих такая идентификация животного с чем-то иным для нас достаточно очевидна. Даже те, у кого есть собаки и кошки, особо собаки, видят, что собака идентифицирует себя с той семьей, в которой она живет. Это ее семья, и она прекрасно ладит со всеми. Ясно, что это идентификация «я или не я» на уровне вот такого сообщества, там она и осуществляется. Мы это наблюдаем практически. Далее. Осуществляется она и по-другому. Одна собака, когда гуляет на поводке, бросается все время на другую собаку, лает, пытается что-то выяснять, но не будет бросаться не на собаку. То есть она признает существование некоего собачьего сообщества, правда, разъединенного нашим человеческим вмешательством. Видимо, у них есть генетическая память.
Так вот во всех этих идентификациях, свойственных познанию животным мира, доходит ли животное до того самого осознания или ощущения высшего смысла, о котором я говорил применительно к нам, людям?
Давайте посмотрим в глаза друг другу, я имею в виду людей и зверей. Посмотрите в глаза, вспомните глаза собаки или кошки. Можно ли сказать, что в них не светится смысл? Можно ли сказать, что нет основы для возможного взаимопонимания между человеком и зверем? Можно ли это отрицать?
Кроме того, к вопросу о языке общения. Мы прекрасно общаемся со своими домашними животными, замечательно общаемся. Мы понимаем все, что мы должны понять друг о друге, нет никаких вопросов. Да, это не вербальный, а какой-то другой язык. А может быть это и есть самый главный язык, о котором когда-то говорил кубинский поэт Элисео Диего, язык, который господствует над всеми вербальными языками.
Здесь мы сталкиваемся с довольно серьезной проблемой – мясоедства и вегетарианства. Если некий высший смысл жизни присутствует и у зверья, что же мы с вами, дорогие мои, в гастрономе покупаем колбаску? Как же можно вообще это допустить? Это важнейшая проблема, которая решалась и решается как бы по-разному. Напомню вам Льва Николаевича Толстого. Нет, с точки зрения антропоцентризма, где животные существуют только для того, чтобы быть съеденными, проблем нет. Нормально. Но с какой-то другой точки зрения проблема вновь становится актуальной. Скажем, у Толстого она возникла. Я сейчас не могу это дословно процитировать, у меня не было времени порыться, чтобы точный текст вам воспроизвести в его дневниках, но по смыслу я, честное слово, не совру. Там две разные беседы совершенно. Первая: «Ну, что вы спорите со мной об этом, – говорит он своим оппонентам. – Вот пойдите на живодерню, да посмотрите. А после этого приходите и поговорим». Вторая тема: «Ну, – говорит его оппонент, я уже не помню кто, –
