Писатели США о литературе. Том 2 - Коллектив авторов
Современное искусство в значительной своей части либо поверхностно, либо ложно. Дурное искусство существовало во все времена, но предметом устремлений для огромного большинства художников, неспособных отличить дурное от хорошего, оно может стать лишь в случае, если основы мировосприятия и эстетическая теория в рамках данной культуры искажены до безобразия. Разве в Афинах Платона или в шекспировском Лондоне кто-нибудь стал бы аплодировать ненавистнику жизни? Наши художники в большинстве отказались от борьбы, которую традиционно вело искусство,— за то, чтобы видеть жизнь, какой она должна быть, и видеть в то же время причины ее несовершенств; они не озаряют жизнь, как вспышкой молнии, дабы показать нам, где мы находимся. Они либо тратят время попусту, ничего не говоря и ничего не делая, либо прославляют уродство и бесплодие, издеваясь над добром. Каждый новый романист, композитор и живописец нас «будоражит», как уверяют, более, чем предыдущий. А забота о благе человечества тем временем передоверена политиканам.
Дела с критикой обстоят немногим лучше. Наша критика, к какому бы виду искусства она ни обращалась, в основе своей чужда гуманности. У нас нет недостатка в школах, толкующих о том, как искусство «работает», всячески избегающих, однако, вопроса о том, какую работу ему надлежит выполнять. Армии музыковедов при помощи компьютеров и векторного анализа доказывают, что тенденция двигаться вниз терциями— характернейшая черта стиля Брамса и что Бетховен всецело был поглощен тематикой своих произведений. Такого рода анализ может быть с равным успехом применен и к щебетанию сойки— определить же с его помощью, что лучше, Брамс или сойка, невозможно. Что касается поэзии и прозы, то здесь еще со времен новых критиков (которые не все были плохими критиками) мы только и слышим, что разговоры о технике, о том, как элементы должны сочетаться друг с другом независимо от назначения целого. Такой подход не только неспособен хоть что-либо поведать нам о великих, но неуклюже скроенных произведениях искусства, таких, как «Потерянный рай» или «Петр Пахарь», не говоря уже о «Братьях Карамазовых» или «Войне и мире»,— он неспособен даже выявить разницу между отлично сделанным и живым произведением, таким, как «Дэниел Мартин» Джона Фаулза, и отлично сделанной, но пустой скорлупой вроде романа Джона Барта «Козлоюноша ДЖАЙЛС». Структуралисты, формалисты, последователи лингвистической философии, уверяя нас в том, что произведения искусства только объекты для восприятия,, как, скажем, деревья, все принципиально избегают вопросов гуманистического Звучания: кому поможет это произведение искусства? какого младенца оно грозит растоптать? Основным занятием критики стало изобретение дефиниций, мораль сведена к позитивистскому идеалу ясности. Но беда в том, что ясность в отношении к неверно выбранному объекту может обернуться опасным заблуждением, как в случае, если бы мы назвали крокодила, принадлежащего графу Фоско*, улыбающимся животным весом в четыреста фунтов.
ДЖОН ЧИВЕР
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЛИТЕРАТУРА —
НАШЕ САМОЕ СОКРОВЕННОЕ И ДЕЙСТВЕННОЕ СРЕДСТВО ОБЩЕНИЯ
Художественная литература — наше самое сокровенное и действенное средство общения. Это поистине единственный способ обсудить друг с другом глубинные наши заботы: одиночество, любовь, тревогу, порывы, страх. Художественная литература к тому же свободна от коммерческих интересов — ведь писатель обращается к читателю независимо от того, получает он значительный гонорар или нет.
Одна из главных традиций литературы—ее бескомпромиссная серьезность. Возьмите книгу любого из моих коллег, и вы убедитесь, что у него есть нечто необходимое, нечто серьезное сказать вам. У нас нет другого уровня общения, равноценного художественной литературе.
Писательство принадлежит к тем редким вещам в жизни? какие невозможно делать в одиночку. Литература больше напоминает диалог, чем проповедь или лекцию. Когда я пишу, я более всего рассчитываю на интеллигентного читателя, которому по душе то, что я занес на бумагу.
Все это стало очевиднее для меня с возрастом. Я постоянно помню о моем читателе, я все время задаю себе вопрос: «Важно ли то, что я хочу сказать? Важно ли это людям, которые будут читать мои книги?» Писатель всегда спрашивает себя: «Интересно ли это?» Но я принципиально стремлюсь именно к необходимости написанного.
Читатели составляют единственный род публики, который нельзя определить с помощью компьютеров или опросов общественного мнения. Никто на свете не знает, что такое читатель! Я же заинтересован в читателе интеллигентном, начитанном, в каком бы уголке земли он ни жил. Я хочу разделить с этим читателем трепет самой жизни и постижение условий человеческого существования.
Смерть литературы как средства общения предсказывалась еще в то время, когда только начинало распространяться радио. Телевидение, скорочтение, все виды ускорений также воспринимались как конец чтения серьезных книг. А читающая публика все увеличивалась. С огромным энтузиазмом я думаю о перспективах написанного слова в обществе развивающейся электроники.
Тем не менее жанр рассказа сильно пострадал от исчезновения доброй дюжины журналов, печатавших короткую прозу. По моему мнению, их кончина связана с популярностью телевидения.
Осталось лишь несколько таких журналов, но рассказ продолжает играть активную роль в нашей жизни.
