На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986 - Свирский Григорий Цезаревич
Вторит ему начальник штаба генерал Неудобнов, старый чекист:
— В наше время большевик, прежде всего — русский патриот.
Полковника Новикова, командира танкового корпуса, слова Неудобнова и Гетманова раздражали: он «выстрадал свое русское чувство в тяжелые дни войны, а Неудобнов, казалось, заимствовал его из какой-то канцелярии, в которую Новиков не был вхож».
Но, как правило, он не перечил, полковник Новиков, когда речь шла о политической благонадежности, «русском сердце», душе. Здесь он скисал, и «деловые качества людей вдруг переставали казаться важными». Василий Гроссман говорит о причине этого с прямотой исчерпывающей: «Народная война, достигнув своего высшего пафоса во время сталинградской обороны, именно в этот сталинградский период дала возможность Сталину открыто декларировать идеологию государственного национализма».
Всесторонне и обстоятельно развивается эта тема, в частности, устами… гитлеровского следователя Лисса. Этот прием позволяет Гроссману оставаться внутренне свободным, свободным предельно…
— Когда мы смотрим в лицо друг другу, — говорит эсэсовец Лисс военнопленному Мостовскому, старому большевику, соратнику Ленина, — мы смотрим не только на ненавистное лицо, мы смотрим в зеркало… Наша победа это ваша победа. Понимаете? А если победите вы, то мы и погибнем, и будем жить в вашей победе.
Вначале слова Лисса казались Мостовскому бредом. «Ошеломляющие, неожиданные, страшные и нелепые слова».
«Но было, — продолжает автор, — нечто еще более гадкое, опасное, чем слова… Было то, что иногда то робко, то зло шевелилось, скреблось в душе и мозгу Мостовского. Это были гадкие и грязные сомнения, которые Мостовский находил не в чужих словах, а в своей душе».
А Лисс продолжает все более убедительно: «…Пропасти нет. Ее выдумали. Мы — форма единой сущности — партийного государства… Национализм — душа эпохи! Социализм в одной стране — высшее выражение национализма». «На земле есть два великих революционера. Сталин и наш вождь. Их воля родила национальный социализм государства».
Эсэсовец Лисс называет Мостовского учителем: «Вы лично знали Ленина. Он создал партию нового типа. Он понял, что только партия и вождь выражают импульс нации, и покончил учредительное собрание… Но Гитлер не только ученик, он гений! Ваше очищение партии в тридцать седьмом году Сталин увидел в нашем очищении от Рема…»
И Лисс завершает: «Учитель… вы всегда будете учить нас и всегда у нас учиться. Будем думать вместе».
При этих словах в душе ленинца Мостовского творится ад. Он ощущает все явственнее, что его давние сомнения в неизменной правоте партии «может быть, не были знаком слабости, бессилия, грязной раздвоенности, усталости, неверия. Может быть, в них-то и есть зерно революционной правды? В них динамит свободы!».
Мостовский понимает: чтобы «оттолкнуть Лисса, его скользкие, липучие пальцы», нужно отказаться от того, чем жил всю жизнь, осудить то, что защищал и оправдывал. «Но нет, нет, еще больше, — мысленно восклицает Мостовский с пугающей его самого страстью. — Не осудить, а всей силой души, всей революционной страстью ненавидеть лагеря, Лубянку, кровавого Ежова, Ягоду, Берия! Но мало, — Сталина, его диктатуру! Но нет, нет, еще больше! Надо осудить Ленина! Край пропасти!».
Можно спорить — выражает ли Лисс взгляды самого Гроссмана? Справедлив ли автор, придумавший страшноватый для советского писателя прием коричневым судить красное? Может быть, Гроссман остался вместе с Мостовским — на краю пропасти? С Лениным.
Можно спорить, но — не нужно. Это ясно и по книге «Жизнь и судьба», в которой Василий Гроссман не жалует сектантскую — от Аввакума до Ленина человечность, приносящую человека в жертву. Это стало ясно еще в 1946 году, когда появилась его пьеса «Если верить пифагорейцам», в которой говорилось, что народ, любой народ — это квашня. В нем может подняться вверх то доброе, то злобное, отвратительное. На страх врагам. И — на руку пастырям…
А теперь существует также и последняя книга Василия Гроссмана «Все течет…» («Посев», 1970), не оставляющая никаких сомнений насчет того, как писатель относится к идеологическим пастырям, иначе говоря, остался он «на краю пропасти» или нет.
«…Ленин не разрушил, а закрепил связь русского развития с несвободой, с крепостью». «Сталин казнил ближайших друзей и соратников Ленина потому, что они, каждый по-своему, мешали осуществиться тому главному, в чем была сокровенная суть Ленина».
«Синтез несвободы с социализмом» — вот уроки Ленина и ленинизма, усвоенные и Муссолини, и Гитлером.
Василия Гроссмана, как видим, не страшили никакие пропасти, он пытался говорить о жажде свободы еще в сталинские годы, в первой части своей эпопеи («За правое дело»); он знал, что будет наказан за свой «глоток свободы», как был наказан в «Жизни и судьбе» любимый его герой — полковник Новиков, освободитель Сталинграда.
Пожалуй, именно его судьба бросает самый яркий и страшный отсвет на судьбу самого Гроссмана. Но, прежде всего, с каким ощущением живет этот герой, командир танкового корпуса?
«Война выдвинула его на высокую командную должность. Но, оказалось, хозяином он не сделался. По-прежнему он подчинялся силе, которую постоянно чувствовал, но не мог понять.
Два человека, оказавшиеся в его подчинении, не имевшие права командовать, были выразителями этой силы…». Новиков неизменно чувствовал свою «слабость и робость» в разговоре с Гетмановым и Неудобновым, сталинскими соглядатаями, ждущими своего часа. И они дождались…
Командир корпуса ослушался Сталина. И только поэтому выполнил боевую задачу малой кровью, сберег людей и технику. Эта поразительная сцена занимает лишь несколько страниц, становясь ключевой во взрывной гроссмановской теме свободы.
«Сталин волновался. В этот час будущая сила государства сливалась с его волей…
Его соединили с Еременко.
— Ну, что там у тебя, — не здороваясь, спросил Сталин. — Пошли танки?
Еременко, услыша раздраженный голос Сталина, быстро потушил папиросу.
— Нет, товарищ Сталин… Танки в прорыв еще не вошли».
Начинается нервический перезвон командующих:
«— …Немедленно пустить танки! — резко сказал Еременко генералу Толбухину».
Толбухин звонит Новикову в изумлении и страхе:
«— Вы, что, товарищ полковник, шутите? Почему я слышу артиллерийскую стрельбу? Выполняйте приказ!..»
Однако еще не все огневые точки противника подавлены, танкисты неминуемо нарвутся на огонь и смерть, и Новиков не дает приказа о наступлении. Просит поработать артиллеристов. Пушки взревели с новой силой. Танки — стоят.
Восемь минут своей жизни Новиков вел себя, как подсказывали ему его опыт и совесть.
Когда корпус прорвался в тылы противника почти без потерь, «Гетманов обнял Новикова, оглянулся на стоявших рядом командиров, на шоферов, вестовых, радистов, шифровальщиков, всхлипнул, громко, чтобы все слышали, сказал:
— Спасибо тебе, Петр Павлович, русское советское спасибо… низкий тебе поклон…».
А ночью зашел к начальнику штаба Неудобнову, товарищу по партии, и подал рапорт-донос — о том, что «командир корпуса самолично задержал на восемь минут начало решающей операции величайшего значения…».
Победа — победой, но самого победителя срочно отзывают в Москву, и неизвестно, вернется ли он, ослушавшийся Сталина, на свой командирский пост.
Он заплатит за эти минуты свободы, за каждую ее секунду. Как и сам Василий Гроссман, автор романа «Жизнь и судьба», имя которого отныне неразрывно связано с историей России.
