Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску - Адамович Георгий Викторович
29
29/V-<19>55 <Манчестер>
Дорогой Юрий Павлович,
На этот раз отвечаю с опозданием, кажется — на два письма сразу.
Только что получил Аронсона. Я ожидал худшего. Он, в сущности, ничего не сказал: ни плохого, ни хорошего. Конечно, как рецензия, т. е. для распространения журнала — это «зарез». Я думал, что от его статьи можно будет «оттолкнуться», а от такого студня это трудновато — и не на что возражать, кроме, пожалуй, Галя. О себе я сказал бы, что в статье моей ничего «покаянного» нет, — но не хочу с Аронсоном спорить, да еще по личному вопросу.
Напишу статью и пошлю ее в конце недели.
Очень рад, что Вы наконец написали Стравинскому. Но дойдет ли по нью-йоркскому адресу? Он ведь живет в Лос-Анджелесе.
Я как-то писал Варшавскому между прочим о том, что хорошо бы редакции «Опытов» сделать анкету: что в журнале Вам по душе, а что нет? — но не печатать ответов, а сделать сводку их с послесловием редактора на тему, чего журнал хочет и для чего он создан. Это м<ожет> б<ыть> интересно и вызовет отклики, что полезно во всех смыслах[180]. Еще, по-моему, было бы хорошо сделать нечто вроде «штейгерианы», в одном только номере, конечно (я подумал об этом, прочтя у Вас, что его особенно любил Галь). Кое-что, о Штейгере можно собрать. У Аллы Г<оловиной> должны быть его дневники. У меня, верно, сохранилось его последнее письмо, — из него можно сделать выдержки. Это ведь именно то, что дает «Оп<ытам>» «лицо» — и оттеняет разницу с журналами другого типа[181].
Простите за советы (я всегда их пишу Вам с чувством неловкости, но это не советы — а разговор через океан, да Вы сами о них и просите!).
Возвращаю листочек «из дневника»[182]. Многое верно и остро, но мне вспомнились давние слова Бальмонта о Блоке: «Неясно, как падающий снег, и, как падающий снег, уводит мечту»[183]. Это не в осуждение. Но я все больше боюсь тонкости, которая не все сделала, чтобы стать ясной и даже грубой (вернее: отошла в сторону от грубости, а не пережевала и не переделала ее). Все это в конце концов сводится к «душе», которая гибнет, если хочет себя спасти, — и наоборот. До свидания.
Очень хорошо Ваше о Леонтьеве в «Нов<ом> Ж<урнале>», в особенности то, что написано как на полях и из главного содержания статьи выпадает[184]. Чиннов восхитился Одоевцевой, с чем я никак не согласен[185]. Она бывала лучше, менее манерна и менее сладка (там, где Офелия, от которой, кстати, пора бы русской поэзии отделаться![186]), — и Бог с ней.
Ваш Г.А.
30
11/VI-<19>55 <Манчестер>
Дорогой Юрий Павлович
Ответ мой опять — на два ваших письма. Второе — от 7/VI — о возможной гибели «Опытов», о том, что издательница «куксится». О том же пишет мне Варшавский.
Я послал статью в «Н<овое> Р<усское> С<лово>» дней 5–6 тому назад. Статья большая, и я старался дать ей соответствующий тон, т. е. как о нужном и важном деле[187]. Но Варшавский «конфиденциально» сообщил мне, что в редакции настроение анти-опытное. Это, конечно, относится к издательнице, которая наделала с Лит<ературным> Фондом, «Нов<ым> Журн<алом>» и даже овечкой Алдановым много такого, что против нее восстановило нашу «общественность». До сих пор у меня с газетой никогда не было ни недоразумений, ни задержек, ничего. Но я хорошо знаю Ал<ександра> Абр<амовича> Полякова[188]: он вдруг может вскипеть, а теперь — в отсутствие Вейнбаума[189] — он, вероятно, более властен, чем при нем. Это мало правдоподобно, но не исключено абсолютно. Я просил Варш<авского> — если в течение 2 недель статья не появится, навести справки, и в случае чего я напишу Полякову письмо с протестом (мы с ним — друзья). Думаю, однако, что все пройдет гладко и без этого. Смутило меня то, что, по словам Варш<авского>, статья Аронсона была более одобрительная, но подверглась правке. М<ожет> б<ыть>, Аронсон врет?
Самой М<арии> С<амойловне> я писать — как Вы советуете — не хочу. Да едва ли это на нее и подействовало бы! Я считаю, между прочим, что 150 экземпляров — совсем не плохо. Она должна понять, что жертвы на алтарь отечества неизбежны и что она не коммерсант, а герой и служитель идеалу. Насколько я ее знаю (мало), это должно ей понравиться, хотя она всегда была слегка гарпагониста.
Теперь о другом (если журнал будет!)
1) сводку и подведение итогов на анкету, охотно, если Вы того желаете и если пришлете мне все полученные отзывы (плюс то, что слышали устно[190]. Я живу в отшельничестве, не слышу ничего, а в Париже «Оп<ытов>» нет). Кстати, это большой пробел в организации их.
Да, кстати, еще раз: Варш<авский> пишет, что в «Русской мысли» будет писать Андреев[191]. Он — туповат, и со мной лично у него были размолвки внелитературные. Но это ничего. Жаль, что не послали и не просили о рецензии Померанцева[192], болтуна и верхогляда, но человека, который мог бы разразиться не на одну, а на десять статей, с цитатами из всех философов мира.
2) Стравинский. Ну что же — в порядке вещей. А письмо его по-английски потому, что секретарь у него зять, француз, не знающий по-русски ни слова. А сам Стравинский по-английски говорит еле-еле. Вся его переписка, конечно, — с иностранцами.
3) Что Степун брюзжит — жаль. Попробуйте его приручить и обольстить. Я лично далеко не поклонник его, но людей осталось так мало, что Степун все-таки — на вес золота. Он очень талантлив, и, в конце концов, всякие раздоры с ним братоубийственны. Из старших это единственный, который остался, что-то помнящий, чего нельзя забыть.
4) Ваша статья о поэзии очень интересна, и если Вы ее разовьете (как собираетесь), будет очень хорошо[193]. Но я удивился не-согласию с Вами, которое вдруг резко почувствовал. Русская поэзия и отстала, конечно, от Запада, и внутренно пошла дальше его. Ей стыдно Маяковского (нарицательного), а вот англичанам — нисколько. М<ожет> б<ыть>, все это потому, что мы не собираемся ничего делать «впрок» и живем (поэзия) так, будто все равно мир кончается и надо спешно собирать пожитки. Никаких «задач» у нас нет. А конечно, при другом настроении Маяковские необходимы и вообще всякое обновление приемов и стилей, внешнее и внутреннее. Долго писать об этом, да Вы понимаете и так. Я, кстати, в «Оп<ытах>» намеренно обидел Маллармэ, и это меня сейчас терзает. Он не был великим поэтом, но понимал все так, как никто никогда ни до, ни после, хотя от абсолютной своей безнадежности выдумывал пустяки, вроде великого значения типографского облика книги[194].
До свидания. Крепко жму руку. Я уезжаю в Париж, надеюсь — 16-го июня, т. е. через пять дней. Адрес мой Вы, кажется, знаете<…>
Ваш Г.Адамович
Я на полях Вашей статьи мог бы написать в дополнение или возражение столько, что вышла бы другая статья. Если она появится в «Оп<ытах>», м<ожет> б<ыть>, можно было бы мне вступить с Вами в пререкание[195].
