Я – девушка без истории. Интеллектуальный стендап: как менялись литературные истории от Аристотеля до Умберто Эко - Алис Зенитер
Вымысел против границ
Литература иногда восполняет это неведение, смягчает это отвращение, представляя целые подмиры тем, кто не может их видеть. В XIX веке «Жерминаль» Золя показал буржуа условия жизни и работы шахтеров. И не просто показал – они их пережили, прочувствовали. Ощутили на своей шкуре. Такова сила романа – он вырывает нас из координат жизни, произвольно данных нам при рождении: ты будешь женщиной, француженкой, дочерью эмигранта. Ладно. Но когда я училась в коллеже, мама дала мне свои тома «Ругон-Маккаров», и я была поочередно забойщиком в шахте, продавщицей в универмаге, банкиром и крестьянкой.
Вот в эту традицию хотела вписаться и я, когда стала писать: давать слово бессловесным, публиковать повествования, которые были заглушены или которым не нашлось места, чтобы сформироваться. И это иногда работает – то есть хочу сказать, что в моем масштабе я испытываю определенное удовлетворение. С «Искусством терять» несколько лет назад мне показалось, что я могу рассказать малоизвестную историю, которая оказалась отчасти историей моей семьи, и в Алжире, и во Франции, и это была моя история[33]. Мне подумалось, что, создав таких персонажей, как Али, Хамид, Йема, я смогу изменить в сознании читателей и читательниц смысл, который имело для них слово «харки»[34] до прочтения романа. Я тогда чувствовала себя на своем месте, я почти видела, как строю мосты между разными подмирами.
Мне бы хотелось остановиться здесь, удовольствовавшись мыслью, что книги могут заворожить меня своей властью (моей, в сущности, властью). Порой мне было бы на пользу остановиться здесь. Вот только я не умею резко тормозить мои мысли, меня заносит дальше, чем хотелось бы мне самой, и я говорю себе: если повествования могут наводить мосты между подмирами, то могут, наверно, и возводить стены? В одном романе Умберто Эко один персонаж спрашивает: «Кем мы себя мыслим? Мы, для кого Гамлет реальнее нашего консьержа?»
Хороший вопрос, правда? Кем мы себя мыслим? Мы, для кого Джон Сноу трогательнее бастующего железнодорожника…
В мировом масштабе каждые четыре секунды один человек умирает от голода. В масштабе страны каждые семь минут мужчина насилует женщину. То есть с тех пор, как вы начали читать (по моей прикидке средней скорости чтения), тысяча человек в мире умерли от голода и десять женщин во Франции были изнасилованы. Меня могут шокировать эти цифры – и в самом деле шокируют, и даже потрясают эти данные всякий раз, когда я их читаю, – но они не становятся для меня личной драмой, как гибель Анжольраса. Это не так меня трогает. Это НЕ ОДНО И ТО ЖЕ.
Иногда мне бывает стыдно – есть в этом что-то глубоко для меня неприятное. Что, если наш запас эмпатии ограничен, а я расходую значительные ее количества на персонажей романов, когда читаю? Хуже того: я требую, когда пишу, чтобы и вы расходовали значительное ее количество на персонажей романа…
И потом, если мне удается произвести впечатление, если удается ПОКАЗАТЬ что-то читателям и читательницам – спросим, положа руку на сердце: надолго ли? Нет никаких гарантий, что читатель совсем скоро не забудет этого. Это бессознательная реакция, защита от агрессивных образов. Сколько людей, что-то прочитав или посмотрев, говорили себе: я больше никогда не буду так жить/потреблять, я никогда этого не забуду, я изменился»?
И сколько из нас продержались долго?
Лично я, прочитав «Поедание животных» Джонатана Сафрана Фоера, думала, что больше никогда не буду есть мяса. Меня хватило на два месяца, а потом пригласили на барбекю… и я опять купила сосиски.
Так что иногда это наваливается на меня.
Мне больше не хочется писать.
В такие моменты я замечаю, что у меня за окном все время идет дождь, все льет и льет, и дождевые капли с тихим мерзким звуком падают в каминную трубу.
Капли в пепел.
Их медленное…
…хлюп
…хлюп.
Чтобы не погрязнуть в пессимизме, я вспоминаю случаи, когда вымысел изменил мир. Семилетняя война, разразившаяся в конце XVIII века, во многом обязана своей развязкой пьесе Расина «Александр Великий». Прочитав ее, русский царь Петр III, возжаждав выказать себя столь же благородным, сколь и Александр, вернул Восточную Пруссию Фридриху II, хотя тот в войне потерпел поражение. Он прочел пьесу, повторюсь, написанную александрийским стихом, далеко не лучшую у Расина, и – оп-ля! – вернул землю. Кстати, известно, что Александр Великий (настоящий, не персонаж) перед сном клал две вещи под подушку: свой меч и «Илиаду». И, наверно, если бы не «Илиада», не было бы Александра Великого, был бы просто Александр, или Алекс, каких мы знаем много. Это цепная реакция вымысла, и хотя здесь она, конечно, как всегда, создает все те же образы мужчин-героев, но по крайней мере демонстрирует свою силу. Я повторяю это про себя, и возвращается энергия. Я говорю себе, что надо что-то делать, и обычно в этот момент мне хочется погулять в лесу.
Прогулка
Когда я иду меж усыпанных ягодами кустов с блестящей после дождя корой, мне вспоминаются повествования о собирательстве и корзина, о которой говорила Урсула Ле Гуин. Мне почти слышатся ее шаги следом за моими по тропинкам, сбегающим к морю. Мне хорошо оттого, что она со мной. Потому что меня достали повествования об охотниках, о замечательных мужчинах, совершающих подвиги, повторяющиеся по кругу повествования доминирующих, треугольные, делающие невидимыми, уж не знаю, как еще сказать про это. Когда мы неспешно идем под каштанами, Урсула Ле Гуин говорит мне, что ее корзина, какой она себе ее представляет, – это тот вымысел, который сможет «поставить Мужчину на место»:
– В лоне своей группы, конечно, но и в природе. Это был бы вымысел, способный избавиться от величия героя и не использовать фауну и флору единственно как декорацию.
Я киваю, вспоминая кабинетик, где она писала, – я видела его в Интернете. Крошечная комнатушка, вся из дерева, с окнами прямо в тропический лес. Урсуле Ле Гуин не
