В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах - Анджела Бринтлингер
Начинающий романист работал очень быстро, по большей части без всяких черновиков, и даже не справлялся ни с какими источниками: он изучал Кюхельбекера со студенческой скамьи, и все архивы поэта находились у него в голове [Чуковский К. 1983: 142]. Вышедший из-под его пера роман оказался почти в четыре раза длиннее, чем просил издатель, и был создан, если верить Н. К. Чуковскому, менее чем за три недели [Чуковский Н. 1966:144]. О причинах, заставивших его взяться за это новое для него дело, сам Тынянов писал следующее:
В 1925 году написал роман о Кюхельбекере. Переход от науки к литературе был вовсе не так прост. Многие ученые считали романы и вообще беллетристику халтурой. Моя беллетристика возникла, главным образом, из недовольства историей литературы, которая скользила по общим местам и неясно представляла людей, течения, развитие русской литературы. Такая «вселенская смазь», которую учиняли историки литературы, понижала произведения и старых писателей. Потребность познакомиться с ними поближе и понять глубже – вот чем была для меня беллетристика. Я и теперь думаю, что художественная литература отличается от истории не «выдумкой», а большим, более близким и кровным пониманием людей и событий, большим волнением о них. Никогда писатель не выдумает ничего более прекрасного и сильного, чем правда. «Выдумка» – случайность, которая не от существа дела, а от художника. И вот, когда нет случайности, а есть необходимость, начинается роман [Тынянов 1966: 19–20].
Тынянов полагал, что в художественной прозе он сможет приблизиться к «правде». Когда художник полон подобной решимости, возникает и необходимое чувство: «…ощущение подлинной правды: так могло быть, так, может быть, было» [Гинзбург 1979: 8–9]. Тонкий литературный критик, ученица Тынянова, Гинзбург здесь размышляет об аристотелевском различии между историком и поэтом: первый из них говорит о том, что было, а второй – о том, что могло быть. Тынянов надеялся, что сумеет совместить две эти аристотелевские ипостаси – историка и поэта – в некоем синтетическом единстве того, что было, и того, что могло быть. Можно сказать, Тынянов предвосхитил современного теоретика истории Уайта, утверждающего, что дискурс воображаемого часто оказывается «правдивее», чем представление того же материала в истории. Литературный метод Тынянова отражал его профессию ученого; сам он очень немногое «придумывал» в своей прозе. Героями каждого романа или рассказа оказывались реальные люди, в основе сюжета лежали документы и реальные события. Обращаясь к прозе, Тынянов пытался также ответить на некоторые литературные вопросы, которыми он занимался. По словам Эйхенбаума, «кому же и быть писателем, как не человеку, самостоятельно продумавшему теоретические проблемы литературы?» [Эйхенбаум 1986: 187–188]. Интерес Тынянова к людям, ставшим героями его биографических романов, восходит к его самым ранним университетским годам, когда он занимался в знаменитом семинаре С. А. Венгерова в Петербургском университете и через творчество Грибоедова пришел к изучению Кюхельбекера, а затем и Пушкина. Он написал романы о каждом из них, а кроме того, опубликовал еще ряд повестей, в основе которых лежали другие исторические темы и анекдоты.
Проза Тынянова обычно изучается как корпус текстов. Советское литературоведение 1960-80-х годов сосредоточивалось на аллегорическом характере его сочинений: начиная с книги А. В. Белинкова – первого филолога, который указал на современные обертоны тыняновской исторической прозы, – все литературоведы стали находить в ней скрытые, метафорические смыслы. И. Г. Волович отмечает, что «трем тыняновским романам и трем повестям можно довериться как своеобразному дневнику, страницы которого зафиксировали проделанный сознанием писателя-интеллигента многотрудный путь размышлений о происходивших в обществе на протяжении двух десятилетий процессах» [Волович 1989: 517]. Романы Тынянова были особенно популярной исследовательской темой в начале 1960-х, а затем в конце 1980-х годов, в периоды «оттепелей», когда ученые считали обязательным раскрывать то, что они считали тайными политическими подтекстами тыняновских зашифрованных исторических сочинений[8].
Как и многие обращавшиеся к истории писатели (как Ходасевич и Булгаков), Тынянов действительно прибегал в своих сочинениях к авторефлексивности и автореференциальности. Подобно многим своим современникам, он находил сходство между эпохами Александра I и Николая II, с одной стороны, и ранними годами советской власти – с другой[9]. Однако считать прозу Тынянова всего лишь псевдодокументалистикой было бы упрощением: наиболее интересная задача – прочесть эти произведения как исследования определенных жанров, художественных и научных, и выявить их взаимоотношения[10]. Сам писатель рассматривал свою работу – как литературную, так и исследовательскую – в качестве попытки научно раскрыть законы прошлого и представить это прошлое современным читателям. Взаимодействие двух видов письма высвечивает определенные стороны каждого из них и позволяет понять методологию Тынянова.
Научный роман
Романы Тынянова, и в особенности «Смерть Вазир-Мухтара» (1929), представляют собой то, что Эйхенбаум назвал «научным романом sui generis». В этом понятии таится сразу несколько парадоксов, но, несмотря на это, Тынянов, скорее всего, положительно оценивал эйхенбаумовское определение своей прозы как «научной», видя в этом признание как своих литературоведческих исследований, так и своей осторожной и продуманной манеры представления исторического материала. В «научном романе» Тынянов пытался уравновесить привычку ученого снабжать свой текст указаниями на источники и желание романиста создать убедительный, плавный рассказ. Работая над пушкинской темой, Тынянов понимал, что будущие читатели уже обладают определенными знаниями об эпохе и ее героях. Но знания читателей не были одинаковыми, и автору приходилось учитывать получившие ранее распространение и несколько различные образы своих героев при построении вымышленных характеров. В этом смысле Тынянов-прозаик решал все те же проблемы, что и Тынянов-филолог. «Научный роман» функционировал как гибридный жанр, совмещавший историю литературы с биографией писателя.
Здесь надо сделать оговорку о переводе тыняновских текстов на английский язык: выражение «научный роман» следует переводить как scientific novel, а не scholarly novel, потому что в русском языке литературоведческое, гуманитарное знание является «научным». Разумеется, жанр «научного романа» согласуется с англоязычными понятиями scholarship и humanities, предполагающими научный поиск источников и ссылки на них. Однако в русском языке гуманитарные исследования более тесно соотносятся с наукой, чем в английском: по-русски можно говорить не только о «естественных» и «социальных», но и о «филологических» и «гуманитарных» науках. Существующая в языке связь между естественно-научным и гуманитарным исследованием не случайна – в особенности для Тынянова и ученых его времени. Тынянов жил в эпоху «исторической науки» и «научного марксизма» и рассматривал свою работу как точную и верифицируемую и ответственную. Один из критиков обвинил его в «экспериментировании с историей», и это было весьма точное определение того, чем занимался Тынянов: собирал и анализировал данные, проводил испытания на различных образцах, исследовал персонажей из прошлого и
