Изображая, понимать, или Sententia sensa: философия в литературном тексте - Владимир Карлович Кантор
И фактически в русской революции, если считать Достоевского пророком революции и, в данном случае, предсказателем революции, предсказателем революции русского ХХ в., он ведь и это увидел. То, что этот самый подпольный человек выйдет наружу, и в конце это обернется нигилизмом большевиков.
КАНТОР. Я думаю, что подпольный человек – это более сложная структура. У нас действительно ее воспринимают как, условно говоря, борьбу с демократическим хрустальным дворцом. В письме к брату он писал: «Церковная цензура не заметила, что я замахиваюсь здесь на большее, я замахиваюсь на мироустройство». Это первая, условно говоря, попытка взгляда Ивана: «Я не бога, я мира божьего не принимаю».
И я воспринимаю «Записки из подполья» и подпольного человека, который потрясен не устройством мира, его, как это говорилось, неблагообразием, если угодно. Где все, что он ни делает, от всего ему плохо, и сам он совершает это плохое все время, и понимает, что совершает плохое. Но так мир устроен. И вот этот ужас Достоевского: «Почему же мир так устроен?»
МЕДВЕДЕВ. Но не был ли большевизм, в своем, так сказать, пределе, тоже такой вот реакцией на неустройство мира? И вообще весь модернизм и авангард – такой попыткой переустройства мира? Если брать большевизм в таких своих, я не знаю, в виде Велимира Хлебникова или Андрея Платонова, вот таких больших проектов по переустройству мира?
КАНТОР. Платонов – это отдельная песня, Хлебников – он большой поэт, но он, конечно, абсолютный ницшеанец. Вот то, что вы говорили про Горького, это относится к Хлебникову стопроцентно. Человек, который мечтал: «Молодчики, купчики, ветерок в голове, в пугачёвском тулупчике я иду по Москве» – он мечтал о пугачёвщине. Вот это совершенно не та структура, о которой думали большевики, они думали организовать жизнь. Хлебников об этом не думал совершенно, он хотел разгула, стихии. Платонов как раз более структурированный человек, и думал об этом, но он как раз и показал весь ужас структурированного мира – это «Котлован».
МЕДВЕДЕВ. Ну да, он это увидел, он же хотел этой паровозной утопии, с одной стороны: с механизмами, с паром, с дымом, с единством человеческих тел. Но в результате все это кончается вот такой мясорубкой.
КАНТОР. Абсолютным котлованом все кончается, да. И вот большевики, я думаю, говорили то, что никогда Достоевский не сказал бы, и его подпольный человек не сказал бы: Достоевский не думал о переустройстве мира, это только Бог может. Он говорил все время, обращаясь к человеку, что себя надо переустроить прежде всего.
И то, что делали большевики, – это абсолютное выступление против всех божьих заповедей. Они брали на себя – и это в «Братьях Карамазовых» разыграно прекрасно, когда Ивану Алеша говорит: «Не бери на себя это», – брали на себя те задачи, которые может взять на себя только Господь. Даже Христос не брал на себя этих задач по переустройству мира, а уж, казалось бы, – сын Бога.
МЕДВЕДЕВ. Но Достоевский все-таки в большой степени предсказал революцию и предсказал ХХ век. «Бесы» в этом отношении – это книга Нострадамуса? Книга предсказания?
КАНТОР. Нет. Я же говорю, что как раз он пророк в том, что он говорил: «Если вы так себя будете вести, то наступит катастрофа». Вот и все, он ничего не предсказал. А поскольку русские люди продолжали себя вести так, как он описал, катастрофа неминуемо наступила.
МЕДВЕДЕВ. Он показал, но я вижу тех же большевистских комиссаров в этих «Бесах», и в Верховенском, и так далее.
КАНТОР. Совершенно верно. Но они уже были тогда, и он их нарисовал, но он не предсказал. Нечаев был, Ткачев был, Герцен – Ставрогин был. А то, что они в жизни уцелели (подобные им, точнее, тот же террорист Борис Савинков, герой романа которого «Конь бледный» видит своего предтечу в Смердякове), дошли до 1917 года и далее. Кто принял большевизм, кто был против, но пафос их был одинаков. И это самое страшное, что Достоевский показал, потому что на все наплевать: на жизнь, на человека, на отношения между людьми, на любовь – все выкидываем за борт. Но он не говорил, что они придут, он говорил, что они есть – они уже есть, бесы уже есть.
МЕДВЕДЕВ. Вид бесов, ужаснувший его, его привел в результате к Победоносцеву?
КАНТОР. Нет, конечно.
МЕДВЕДЕВ. Как вот вы вообще интерпретируете все это славянофильство, почвенничество Достоевского?
КАНТОР. Ну, это сложный вопрос, и были разные периоды в жизни Достоевского. Начинал он как западник, как вы знаете, потом разошелся с Белинским и задумался, прав ли учитель, говоривший, что Христос ушел бы к революционерам. Но это позже.
МЕДВЕДЕВ. За письмо Белинского был осу́жден, как говорят теперь наши полицейские?
КАНТОР. Да-да. Приговорили к смертной казни расстрелянием, мне очень нравится эта формула.
МЕДВЕДЕВ: Да, расстрелянием. За чтение или что? За списывание?
КАНТОР. За чтение вслух запрещенного письма литератора Белинского литератору Гоголю литератор Достоевский приговаривается к смертной казни расстрелянием.
МЕДВЕДЕВ. Удивительные времена. Вот надо нам это слушать и ценить. Мы же с вами живем сейчас в вегетарианские времена. Россия, как говаривала Ахматова…
КАНТОР. Поплюйте, пожалуйста.
МЕДВЕДЕВ. Да-да, еще неизвестно, что будет, но как бы было и хуже, как начинал Плевако свои речи: «Господа, могло быть значительно хуже».
КАНТОР. Совершенно верно, да. И Достоевский, если говорить о западничестве и славянофильстве, прошел сложный период. После каторги он вернулся западником абсолютным, у него есть потрясающие панегирики западничеству в начале 60-х годов. Потом начинает присматриваться – больше, больше. Он выдвигает совершенно другую линию, не славянофильскую – почвенническую. Ту, которая должна объединить и западничество, и славянофильство, если угодно. И почва – это попытка образовать народ.
Он говорил: «Самое главное – это народ. Если мы сейчас к нему не придем, не научим его читать, по крайней мере – это наша задача», – говорил он. «Но, – и это тоже одна из его формул, – если народ не примет, мы должны принять его идеалы, даже если они еще темнее, религиознее».
Хотя, как он понимал, у народа разные идеалы. И, как он писал, не все же в народе преступники, есть же святые. Эта формула: «не все, есть же святые» – очень характерна. И он задачу ставил перед интеллигенцией, эта задача поставлена интеллигенции – образовать народ, воспитать народ.
Его главные герои кто? Вот был такой замечательный чешский президент Масарик. Он писал, у него огромная книга есть «Россия и Европа», в том числе о Достоевском. Он говорил: «Герои Достоевского, положительные герои Достоевского, все – книжные люди, интеллигенция». И действительно, кого мы ни возьмем из положительных героев – это все интеллектуалы.
МЕДВЕДЕВ. Он в этом смысле достаточно социологичен. И, вот как вы сейчас описываете,
