Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова
По чистоте душа тоскует,
В том звуке – эхо наших мук,
Плотней к губам трубы мундштук,
Искусство – это кто как дует!
Когда такая есть Струна,
И Руки есть, и Вдохновенье,
Есть музыка, и в ней спасенье,
Там Истина – оголена,
И не испорчена словами,
И хочется любить и жить,
И все отдать, и все простить…
Бывает и такое с нами.
Что такое музыка, поди пойми… Вот сейчас открывали памятник Белле Ахмадулиной…
С. С. Я хотела вас попросить прочитать стихи, ей посвященные. В этих стихах много музыки – так же, как и в поэзии Беллы Ахатовны.
В. Г. У стихов Беллы Ахатовны особое звучание. Вот она начинает читать со своими особыми придыханиями – и слышишь в ее стихах своеобразную, очень непростую музыку, которая страшно привлекает. И мои стихи для нее начинаются с музыки.
Слышно в твоих волшебных придыханьях,
Как с Богом разговаривает Бах.
К тебе Шопен приходит на свиданье,
И аура тоски, любви и расставаний
Не гаснет никогда в твоих стихах.
Талант высокий получив в награду,
Ты к красоте лица, как музыку, причисли
Всю чуткость, нежность, тонкость взгляда
И неразгаданные мысли.
Ахматова, Цветаева и ты,
Как три сестры,
Как три родные дочери,
В России с первых лет Серебряной поры,
Поэты-гении рождаются по очереди.
Они земные… но антимиры,
Их жизнь всегда здесь кем-то укорочена.
Как трудно честно жить
И быть неопороченным,
Когда чумой кончаются пиры.
С. С. Вопрос к вам как к актеру. При подготовке к той или иной роли важно слушать музыку?
В. Г. Конечно, иногда звук помогает больше, чем слово. Его надо сохранить. Я помню, когда мы снимались у Сашеньки Орлова в “Тайне Эдвина Друда”, по диккенсовскому роману неоконченному, Сашка принес Брамса. Вот откуда моя любовь к Брамсу, к Третьей симфонии. Сейчас ее очень часто используют, но она такая точная, в ней столько всего, и она очень помогла мне играть. (Напевает.) Та-да-ри, та-да-та, та-да-ри-ту-ду-ту…
С. С. А каким образом композитор Гендель возник в ваших стихах?
В. Г. Была картинка у Никаса Сафронова – Гендель и Модильяни. Там в одном углу лицо Генделя, в другом Модильяни.
С. С. Но у вас, вероятно, уже были какие-то ассоциации и с музыкой Генделя?
В. Г. Да, были, с его “Мессией”. И я написал:
Мне снился сон, он был так странен,
Я б выдумать его не смог,
Как в соблазнительном тумане
Я флейтой плыл меж чьих-то ног.
И Гендель вместе с Модильяни
Ушли со мною в этот рейд,
В страну несбывшихся желаний,
Переплетенья ног и флейт.
С. С. Насколько я понимаю, к современной популярной музыке вы относитесь иначе, чем к классической. Напомню четыре строчки из вашего стихотворения, посвященного Визбору:
Попса дробит шрапнелью наши души,
Ее за это не привлечь к суду.
Часть поколенья выросла на чуши,
И новое рождается в бреду…
В. Г. Попса – это уже конец всему. Она отравляет людей бессмысленностью, болезненной физиологией и хамством. А разве музыка может быть связана с хамством? Про что поп-певцы поют? Не знаю, но про это не надо петь. Может быть, это я чего-то не понимаю, но, когда одна фраза повторяется пятнадцать минут нараспев: “А-а-а, а-а-а!..” – получается, что слушателям сегодня интересна чепуха какая-то.
С. С. Валентин Иосифович, а был ли в вашей жизни такой концерт, произведение, может быть, танец, впечатление от которого было настолько сильно, что вам не удалось его выразить словами?
В. Г. Был! Когда увидел Моисеевский ансамбль, я подняться не мог со стула, не мог понять, как это может делать человек. До сих пор, если показывают выступление ансамбля, я ахаю и зову всех: “Идите смотреть!” Потому что это невероятной силы и красоты искусство – то, что делают танцоры ансамбля имени Моисеева.
С. С. В вашем творчестве тоже есть совершенно неожиданный концерт невероятной силы – музыкально-поэтический проект с хором Минина. Как родился этот проект?
В. Г. Началось с того, что я, побывав на лекции Эдика Радзинского, написал так, шуточно, четыре строчки, ему посвященные[83]. Прочитал их Никите Михалкову, у которого тогда снимался. Михалков говорит: “Напиши пьесу”. А меня эта тема – Сталин и его место в истории – давно волновала. Когда-то, после смерти отца, я нашел у него в столе десять портретов Иосифа Виссарионовича, хотя отец не был таким уж крепким сталинцем. Тем более что у нас во дворе не было семьи, из которой кого-нибудь не забрали бы ночью… в общем, мы все были детьми врагов народа. И я действительно написал пьесу в стихах. А когда стали обсуждать будущий проект с Мининым, то сразу поняли друг друга. Он тоже считал, что Сталин, безусловно, это страшная фигура и в то же время неоднозначная, с ним ассоциируется победа над фашизмом. Так появилась композиция “Скажи, он дьявол или бог?..”[84]. Вы знаете, Минин – гений. Когда запел его хор – а у нас почти не было репетиций, – я отпал. Мне стыдно было начинать говорить словами после этого небесного звука.
С. С. А вы замечали, что, когда стихи звучат с подложенной музыкой и вообще когда текст ложится на музыку, он сразу приобретает какое-то другое значение?
В. Г. Не всегда, иногда музыка должна затихнуть, не мешать чистому звуку стиха.
С. С. В тяжелые минуты жизни, когда уходили близкие, когда предавали друзья, когда постигали разочарования, музыка вам помогала или важна была тишина?
В. Г. Музыка усиливала горечь этой утраты. Усиливала. Она уносила тебя куда-то от быта в вечность.
С. С. Валентин Иосифович, а как получилось, что у вас появилось стихотворение, посвященное Сальери, а не Моцарту?
В. Г. А мне интересен Сальери.
С. С. Вы бы наверняка сыграли Сальери с бо́льшим удовольствием, чем Моцарта. Почему?
В. Г. Хотите, я прочитаю стихотворение, и вы поймете?
С. С. Конечно хочу.
В. Г.
Об стену мне башкой не биться
