Игорь Шафаревич - Большая тайна Малого народа
Отношение Вейцмана к России дает пример этого априорного неприятия. Так, он пишет:
«Я мало знал о язычниках, но уже очень рано они стали для меня символами злых сил, с которыми я должен сражаться, напрягая все свои молодые способности, чтобы завоевать свое место в жизни».
И действительно, он часто говорит о своей ненависти к России, даже не пытаясь ее объяснить: «зная о моей ненависти к России, он обратился ко мне…» и т. д.
И это радикальное неприятие именно русского строя жизни мы встречали вплоть до последнего времени (см. главу 15).
Такое печальное обстоятельство надо иметь в виду, не закрывать на него глаза. Видимо, есть что-то в русских для определенного духовного склада трудно переносимое. Но не нам же, благодаря этому, ломать свою национальную психику. Тем, кому невмоготу с нами жить, надо, конечно, дать возможность уехать – да такая возможность сейчас и есть. С теми, кто предпочитает остаться, найти форму сосуществования. Для них, по возможности, безболезненную, но прежде всего предполагающую сохранение русской национальной идентичности. Ведь мы просто не можем уехать из своей страны, да нам, в масштабе народа, некуда и ехать.
4. Чтобы Россия была жизнеспособной, власть, во всех областях жизни и на всех уровнях, должна быть, в основном, русской, а в ближайшие века наиболее вероятный претендент на власть с нерусской стороны – это представители мирового еврейства (хотя не исключительно они). Тем не менее такая констатация никак не связана с каким-либо духом озлобления. Концепция «возмездия» вообще чужда русскому сознанию. В русском сознании, например, монгольское завоевание отнюдь не отпечаталось как «Холокост». Тут просто формулируется условие – и логически довольно очевидное, и на опыте не раз подтвержденное – для нормальной, устойчивой жизни народа. Без чего вся наша страна долго не просуществует, а это трагично ударит по всем ее жителям, – включая и живущих здесь евреев. Да и неоднократно раздавались протесты, именно с еврейской стороны, против тех путей, на которые толкает жизнь международное еврейство.
Существует уже старинная традиция такого «еврейского диссидентства». Вероятно, она начинается еще со знаменитого Д’Акосты (XVII в.). Брафман, авторы сборника «Россия и евреи», Анна Арндт. Уже в послевоенное время – С. Марголина. Она пишет, например, о бестактности современных евреев, слишком громко стонущих о преследованиях, якобы переживаемых ими:
«В сравнении с кровавыми столкновениями в Нагорном Карабахе, повешенными узбекскими детьми и разорванными на части женщинами, в сравнении с замерзшими в снегу осетинскими грудными младенцами, еврейский вопрос с размазыванием антисемитизма и погромными фантазиями не занимает слишком видного места. Солидный моральный капитал, приобретенный евреями в связи с Освенцимом, по-видимому, растрачен. Мир тоже имеет теперь право относиться к евреям, как ко всем другим народам. Судьбу евреев нельзя отрывать от судьбы других народов, борьба за права евреев не прогрессивнее борьбы за права других народов».
Так же и Топоров:
«И все же существует некая национальная паранойя, заставляющая евреев всячески раздувать мимолетную, уже минувшую или вовсе мнимую опасность, самым пагубным для себя образом, пренебрегая по времени опасностью подлинной».
Наконец, Шахак просто с отчаянием пишет о превращении Израиля в тоталитарное государство:
«Исторический иудаизм и два его наследника, ортодоксальный иудаизм и сионизм, оба являются заклятыми врагами концепции открытого общества в применении к Израилю».
Он призывает пересмотреть отношение к «еврейскому прошлому», признать существование «еврейской исключительности» и даже адресует той идеологии, на которой и то, и другое основывается, призыв Вольтера: «Раздавить гадину!»
Было бы чудесно, если бы некоторый духовный переворот внутри еврейского народа устранил давление международного еврейства, которое мы испытали в течение протекшего века: «хождение во власть», отношение к нашим жизненным ценностям как «бутафорским яствам». Но ни один народ не может полагаться на то, что решение его проблем само придет извне. Поэтому, надеясь на то, что известные нам публицисты отражают широкое течение еврейской мысли, русские могут в вопросах, касающихся их будущности, рассчитывать только на свои силы.
5. Конечно, в теперешнем положении России вообще звучит горькой иронией – говорить о каких-то русских силах. Но надо надеяться на то, что всеми пережитыми катастрофами русский народ все же не убит, а только сбит с ног и постепенно приходит в себя.
К тому же, главная сила, которой сейчас придавлена Россия, – денационализировавшееся общество Запада, международный финансовый капитал с центром в США и такими орудиями, как НАТО, – сама переживает глубокий кризис. Упадок духовного творчества – и художественного, и научного, – падение роли национальных государств, рост ощущения «конца», грозящей гибели – атомной ли войны, перенаселения ли или экологического кризиса, – наконец, глубокий финансовый кризис и рост терроризма (а, может быть, терроризм и есть попытка скрыть финансовый кризис) – все это признаки конца того типа цивилизации, который сложился в Западной Европе и США. XXI в. неизбежно будет свидетелем падения этого цивилизационного типа: примером такого внезапного распада было разрушение Советского Союза. В последней своей работе я подробно проанализировал аргументы, подтверждающие неизбежность этого исхода. Тогда бремя, давящее Россию, несравненно уменьшится и появится вероятная возможность самим определять свою судьбу. Именно такое предположение дает, во всяком случае, основание для продолжения жизни и усилий:
Пусть бой и неравен, борьба безнадежна.Над нами светила молчат в вышине,Под нами могилы – молчат и оне.
Истинный трагизм нашей истории заключается в том, что к этому моменту, когда физически мы могли бы определять свое будущее, мы можем оказаться не готовыми идейно. Именно поэтому, как предпосылку создания русской власти, следует нашей первой задачей поставить – отстоять свое право осмысливать, обсуждать свою судьбу и историю. Обсуждать свободно, не оговариваясь десять раз, что «хоть мы и русские, – но не шовинисты», не стремясь каждое высказывание уравновесить другим, его смягчающим, не двигаясь тут, как солдат по заминированному полю, в результате чего читатель (а может быть, и сам автор) перестает понимать, о чем, собственно, идет речь.
Одним словом, – без «внутреннего цензора» (не говоря уж о внешнем). Ведь мы принадлежим к виду Homo sapiens, и разум, способность обсуждения и понимания является одним из самых мощных орудий, которыми человек пользовался за все время своего существования. Как же можно требовать, чтобы в вопросе, столь важном для нашего народа, мы от него отказались или пользовались им только в определенных узких рамках?
6. А ведь именно в вопросе, который обсуждается в этой работе, давление на человеческую мысль особенно сильно – почти по всему миру. Именно здесь сейчас пролегает линия борьбы за свободу мышления.
Обвинение в «антисемитизме», о котором один американский публицист сказал: «Что это такое – никто не знает, но всякий знает, что если вас в этом обвинят, то ждите больших неприятностей», – используется ведь, чаще всего, именно как цензурный аргумент.
Недавно вся ситуация выкристаллизовалась очень ясно на одном примере. В связи с появившейся книгой Солженицына, посвященной русско-еврейским отношениям, редактор «Международной еврейской газеты» высказался неодобрительно:
«Сегодня не та пора, когда стране нужно очередное противостояние, которое ни к чему позитивному не приведет, лишь создаст еще один, на этот раз весьма опасный узел».
То есть, говоря словами Тополя:
«Впервые за тысячу лет с момента поселения евреев в России мы получили реальную власть в этой стране».
И теперь уже «не та пора, когда» стоит вспоминать, как это получилось. Высказана очень понятная мысль и очень разумная – но с точки зрения еврейства. С русской точки зрения, столь же естественно попытаться понять, как такая ситуация сложилась, чтобы ее изменить и добиться того, чтобы она больше не повторилась.
Еще яснее этот мотив звучит в отклике на ту же книгу небезызвестного Марка Дейча:
«Зачем “живому классику” это постыдство и, даже я бы сказал, паскудство – сто лет спустя подробно выяснять, было ли преувеличено некое газетное сообщение о зверствах погромщиков?»
Тут уж прямо высказана запретность неприкасаемой темы. И действительно, криминал находится уже на первой странице книги, где автор говорит:
«… я верю, что эта история – попытка вникнуть в нее – не должна оставаться “запрещенной”».
