Сергей Емельянов - Феноменология русской идеи и американской мечты. Россия между Дао и Логосом
Христианская заповедь «кроткие наследуют землю» не всегда подтверждается реальностью. Мир, наполненный людьми, которые умеют только любить, – практически невозможный вариант, потому что такой фантастический мир существует преимущественно в социальных утопиях и в художественной литературе.
Сила бывает несправедлива. Но справедливость часто бессильна.
Социальное насилие становится действительностью там, где возникает взаимодействие людей, относительно равных в своем природном бытии и не равных в бытии социальном. Реальное насилие можно рассматривать, с одной стороны, как сущностный элемент легитимной государственной власти, а с другой – как радикальные социальные преобразования и выход за пределы возможного, приводящие к изменению существующих общественных отношений, необходимость которых обусловлена значимостью социального идеала.
(Замысел Ленина становится более ясным в свете перевернутой им формулы К. Клаузевица: «политика есть продолжение войны иными средствами»).
Достаточно трудно поставить под сомнение тесную связь между применением организованного насилия и государством. Генезис государства есть отражение изменчивого соотношения сил, находящихся в постоянной борьбе и следствие того, что некая превосходящая сила («класс») установила свое господство. Главной целью господства и насилия в этом случае является присвоение деятельности субъекта.
Источником действенности государственного насилия и принуждения является угроза нарушения физического здоровья или потеря свободы. Воздействие экономического ресурса связано с материальной и финансовой зависимостью, предполагая взаимовыгодный обмен или материальное вознаграждение за какую-либо «производительную деятельность». Деньги становятся инструментом действенного контроля и даже насилия над людьми не только в либеральном, но и в полностью «огосударствленном» обществе.
Одержимость идеями социального радикализма может повлечь за собой неразборчивость в выборе средств, пренебрежение объективным анализом реальных возможностей и последствий осуществляемых преобразований. Можно заметить, что методы и средства социального насилия, которые используют революционные классы, достаются им по наследству вместе с антропологическим материалом, привыкшим к различным формам социального принуждения. В антагонистических обществах насилие пронизывает все формы социальных отношений, весьма определенно оформляясь в экономических, социальных, политических и идеологических отношениях.
Каким бы сложным и противоречивым ни был комплекс идей, закрепившийся за термином «революция», в нем можно было выделить некоторые узловые моменты, относительно которых существовала устойчивая конвенция. Современная же философия утратила основные ориентации классической «революционной» парадигмы. Данное обстоятельство, в конечном счете, и предопределило ее отношение к слову «революция». Современные изменения происходят в условиях отказа от позитивной утопии. Данный кризис связан с разрушением главного основания – веры в добрую природу человека.
В концепции Руссо, у теоретиков анархизма, в марксизме (особенно у Энгельса), в «революциях» середины 20-го века, например, в «революции надежды» у Э. Фромма, добрая природа человека служила гарантией позитивных ожиданий. «Надежда, – отмечает немецко-американский философ, – представляет собой решающий элемент каждой попытки осуществить общественное преобразование, направленное на то, чтобы человек стал более здравомыслящим и жизнерадостным» [31] .
Если признавался или даже воспевался демонический и разрушительный характер революций, то незлая человеческая природа оправдывала все «издержки» и в конечном счете обеспечивала «положительное сальдо» в балансе разрушительных и созидательных возможностей.
Добрая человеческая природа обеспечивала не только гомеостазис социума (что бы с ним ни делали, как бы его ни сотрясали, он сохранится и возродится), но и положительное приращение культуры по причине ее освобождения от сковывающих ограничений. Обоснование агрессивной или, по крайней мере, нейтральной и индифферентной природы человека, прочно утвердившееся в культуре 20-го века, лишило идею революции главного онтологического оправдания.
Дело не столько в том, что позитивные утопии саморазоблачали себя в известных попытках их реализации: если действительность не выстраивается в соответствии с идеей, всегда можно изобличить саму действительность. Дело в теории, где диспозиции человека оказались весьма сомнительными. Это, безусловно, повлияло на философское обеспечение идеи революции: она лишилась сакральности. и превратилась в один из видов прибыльного бизнеса.
Возникает вопрос: за счет чего же возможно положительное приращение бытия как одной из составляющих революционного процесса, если «постмодерновая» культура не имеет под собой никаких оснований и оказывается рафинированной иллюзией или чистой случайностью? С этой точки зрения вполне логичен вывод, что современные изменения – это изменения «в никуда, в пустоту и ничто».
В современной культуре налицо тактика избегания слова «революция», которое еще совсем недавно украшало названия многих модных теорий. Но оно пока не полностью исчерпало свой позитивный ресурс. В частности, довод от революции часто используется в пропаганде для оправдания негативных последствий реформ: «А вы что хотели? Это же революция!». Однако оправдание революцией сменилось в конце века новым призывом: «Никаких революций!».
Приходится констатировать, что современные ученые испытывают определенную робость перед метафизической значимостью такого события, как революция, так как оно вызывает необходимость выяснения смысла российской и мировой истории.
Идея конца революции волне укладывается в ряд других «концов»: «конец истории», «конец философии», «конец человека». Бессистемность и «безопорность» принципиально изменяет видение будущего. Человеку суждено жить в непрерывно меняющемся, зыбком и неустойчивом мире – без смыслов, без идеалов и государственной идеологии, без богов и без самого себя.
Реальные революции изменяли социальные основы общества, приводя к власти новые политические элиты. «Настоящие» политические революции выступают в качестве синонима реальной политики в отличие от «цветных» виртуальных политических технологий и пропаганды. «Черно-белая» революция – это коренной переворот в государственном и социально-политическом устройстве, а не едва прикрытый легальными процедурами перехват власти, сопровождающийся распитием алкогольных напитков на свежем воздухе, народными гуляниями и шоу-представлениями.
Настоящая революция, переворачивающая сами основы общества, революция как акт усилия (насилия) и преодоления упорного консервативного сопротивления при демократии, в принципе, не очень нужна. В обществах без духовных идеалов и традиций революция практически бессмысленна, так как данный социальный феномен для своей реализации должен иметь святыню как общественный идеал уходящей эпохи, которую она могла бы «освежить».
Традиционно наличие насилия рассматривается как едва ли не единственная особенность, позволяющая отличать революцию от эволюционных преобразований. Между тем, существенная особенность современных российских событий заключается в отсутствии сколько-нибудь масштабных насильственных действий, могущих вовлечь значительные слои населения и серьезно повлиять на темпы и направление проводимых преобразований. Было бы неверно утверждать, что современная российская революция носит абсолютно ненасильственный характер. Однако роль насилия в ней была весьма ограниченной, и насильственные действия здесь никак нельзя считать неотъемлемым критериальным признаком социальных преобразований в России в конце XX – начале XXI вв. [32] .
Современное общество все больше виртуализируется во всех сферах. Сейчас можно наблюдать поп-революции извне без революционеров. Более того, можно сказать, что профессиональные революционеры только мешали бы. Современная инженерия протеста направлена на захват власти и использует естественно существующие или искусственно создаваемые протестные настроения масс. Управляемость революционных процессов демонстрируют все бархатные революции последнего времени. Виртуальная революция маскирует именно то, что уничтожает – истинную революцию и социальное движение вперед. «Революция» и борьба с ней превращаются в доходный бизнес. Управляемость революционных процессов демонстрируют все бархатные революции последнего времени. Бархатные революции развиваются по такой схеме, при которой власть теряет свою способность сопротивляться [33] .
«Цветные революции» представляют собой форму смены властных правящих элит на постсоветском пространстве. Неразвитость демократических институтов не позволяет посредством выборов произвести замену исчерпавшей себя властной группировки на более эффективную. Именно незрелость демократических институтов и породила феномен «оранжевых революций».
