Анатолий Штейгер - Мертвое «да»
Оба жалели: но у обоих не было веры в торжество деятельной любви, и в Воскресение Христово. Это, конечно, говорится не в укор: могут быть спасены и неверующие в спасение — и в Бога. У Творца своя мера: более суровая в Ветхом Завете и щедро милующая в Новом Завете. Одно очевидно: Марина Цветаева и Анатолий Штейгер знали: нет ничего выше жалости и любви, под которой иногда подразумевается не любовь, а нечто, ничего общего с ней не имеющее. Цветаева (не Штейгер) знала соблазны искусства, но, в основном, громкая цветаевская поэзия, как и тихая штейгеровская — есть поэзия добра и света.
Я знаю Анатолия Штейгера по многим изустным отзывам о нем Г. В. Адамовича и других парижан или по воспоминаниям З. А. Шаховской. Мы с ним не встречались, но переписывались в 30-40-х гг., и его письма сохраняются в архивах Йельского университета. Штейгер писал мне на небольших картонах с выгравированным на них баронским гербом. Были у него черты снобизма и дендизма, а его монархические симпатии — преимущественно эстетические. Некоторым декадентством отзывается его юношеское стихотворение, обращенное к прекрасному и надменному Габсбургу:
У него было мало друзей,Были только влюбленные слуги.Я хожу теперь часто в музейПроводить перед ним все досуги.
Есть здесь та красивость, которую он позднее, и не без влияния Адамовича, вытравил из своих стихов.
Штейгер в жизни и Штейгер в поэзии — не совпадают. Но здесь нет двойственности, двуличности. Отдавая дань всему житейскому, он всё лучшее в себе вкладывал в стихи (Одна из лучших статей, посвященных Анатолию Штейгеру, написана Г. В. Адамовичем. Она включена в его книгу Одиночество и свобода. Н. Й., Изд-во им. Чехова, 1953, стр. 286–290. Прим. Ю. И.).
«Бывает чудо, но бывает раз…»
Бывает чудо, но бывает раз,И тот из нас, кому оно дается,Потом ночами не смыкает глаз,Не говорит и больше не смеется.
Он ест и пьет — но как безвкусен хлеб…Вино совсем не утоляет жажды.Он глух и слеп. Но не настолько слеп,Чтоб ожидать, что чудо будет дважды.
Венеция, 1937«Нет в этой жизни тягостней минут…»
Нет в этой жизни тягостней минут,Чем эта грань — не сон и не сознанье.Ты уж не там, но ты еще не тут,Еще не жизнь, уже существованье.
Но вот последний наступает миг,Еще страшнее этих — пробужденье.Лишь силой воли подавляешь крик,Который раз дозволен: при рожденье.
Пора вставать и позабыть о снах,Пора понять, что это будет вечно.Но детский страх и наши боль и страхОдно и то же, в сущности, конечно.
«Опять Сентябрь. Короткий промежуток…»
Опять Сентябрь. Короткий промежутокМеж двух дождей. Как тихо в Сентябре.В такие дни, не опасаясь шуток,Мы все грустим о счастье и добре.
В такие дни все равно одиноки:Кто без семьи, и кто еще в семье.Высокий мальчик в школе на урокеВпервые так согнулся на скамье.
Старик острее помнит о прошедшем.О, если б можно сызнова начатьИ объяснить, что он был сумасшедшим…Но лучше скомкать всё и замолчать.
А в поле сырость, сумерки, безмолвье,Следы колес, покинутый шалаш.Убогим хлеба, хворому здоровьеИ миру мир Ты никогда не дашь.
Корфу, 1938
2-IX-1932
У нас теперь особый календарьИ тайное свое летосчисленье:В тот день совсем не 1-й был Январь,Не Рождество, не Пасха, не Крещенье.
Не видно было праздничных одежд,Ни суеты на улице воскресной.И не было особенных надежд…Был день как день. Был будний день безвестный.
И он совсем уж подходил к концу,Как вдруг случилось то, что вдруг случилось…О чем года и день и ночь ТворцуМолилось сердце. Как оно молилось…
Ницца«Конечно, счастье только в малом…»
Конечно, счастье только в малом…«Нам нужен мир». Не нужен. Ложь.Когда движением усталымТы руки на плечи кладешь…
И на лице твоем ни тениТого, что предвещает страсть.Но смесь заботы, грусти, лени…
Зарыть лицо в твои колени,К твоим ногам навек припасть…
«Неужели сентябрь? Неужели начнется опять…»
Неужели сентябрь? Неужели начнется опятьЭта острая грусть, и дожди, и на улице слякоть…Вечера без огня…Ведь нельзя постоянно читать.
Неужели опять, чуть стемнело,ничком на кровать —Чтобы больше не думать, не слышатьи вдруг не заплакать.
«Не поверю, чтоб в целой Праге…»
Не поверю, чтоб в целой ПрагеНе нашелся за этот срокКарандаш и листок бумаги.
Или требуют десять строкСтолько времени, сил, отваги?
«До вечера еще такой далекий срок…»
До вечера еще такой далекий срок,Еще так много лжи, усталости и муки,А ты уже совсем почти свалился с ногИ, двери заперев, тайком ломаешь руки.
Как будто бы помочь сумеет здесь засов,Как будто жизнь пройти не может через щели.Сдавайся по добру! И несколько часовСтарайся дотянуть хотя бы еле-еле…
«Бедность легко узнают по заплатке…»
Бедность легко узнают по заплатке.Годы — по губ опустившейся складке.Горе?но здесь начинаются прятки —Эта любимая взрослых игра.
— «Все, разумеется, в полном порядке».
У собеседника — с плеч гора.
60-е годы
М. Цветаевой
В сущности, это как старая повесть«Шестидесятых годов дребедень»…Каждую ночь просыпается совестьИ наступает расплата за день.
Мысли о младшем страдающем брате,Мысли о нищего жалкой суме,О позабытом в больничной палате,О заключенном невинно в тюрьме.
И о погибших во имя свободы,Равенства, братства, любви и труда.
Шестидесятые вечные годы…(«Сентиментальная ерунда»?)
Кладбище (Из agenda)
(записная книжка — лат.)
1
Жизнь груба. Чудовищно груба.Выживает только толстокожий.Он не выжил. Значит — не судьба.Проходи, чего стоять, прохожий.
2
Этот скончался под чтенье отходной,Этого в стужу нашли под мостом.Похоронили обоих. БезродныйСпит без креста. А богач под крестом.
3
Как он, прощаясь, не сошел с ума.Как он рыдал перед могилой свежей.Но время шло. Он ходит много реже.— Забудь, живи, — молила ты сама.
4
Возле могил для влюбленных скамейки,Бегают дети и носят песок,Воздух сегодня весенний, клейкий,Купол небес, как в апреле, высок.
5
Склеп возвели для бедняжки княгини,Белые розы в овальном щите.Золотом вывели ей по-латыниТекст о печали, любви и тщете.
6
В самом конце бесконечной аллеи,Там, где сторожка, а дальше обрыв,Черные долго толпятся евреи…Плачут. Особый горчайший надрыв.
7
Преступленья, суета, болезни,Здесь же мир, забвение и тишь.Ветер шепчет: — Не живи, исчезни,Отдохни, ведь ты едва стоишь.
8
