Борис Гройс - Коммунистический постскриптум
Таким образом, Сталин не согласен с теми теоретиками, которые лишают надстройку всякой активной роли в общественном процессе. Но в то же время Сталин предостерегает против другого, противоположного уклона, преувеличивающего преобразующую роль надстройки: «Падение утопистов, в том числе народников, анархистов, эсеров, объясняется, между прочим, тем, что они не признавали первенствующей роли условий материальной жизни общества в развитии общества и, впадая в идеализм, строили свою практическую деятельность не на основе потребностей развития материальной жизни общества, а независимо от них и вопреки им, – строили на основе “идеальных планов” и “всеобъемлющих проектов”, оторванных от реальной жизни общества».[8] Таким образом, история описывается Сталиным как процесс, приводимый в движение наличием постоянного противоречия между базисом и надстройкой, в котором ни одна из сторон не может взять верх над другой.
Основной вопрос, встающий при этом, касается медиума, в котором это противоречие возникает и который служит двигателем общественного процесса. Действительно, если базис и надстройка находятся в отношении противоречия, должен существовать медиум, не являющийся ни базисом, ни надстройкой, но включающий в себя одновременно и то, и другое и позволяющий этому противоречию артикулироваться. Однако Сталин задался таким вопросом значительно позднее, в 1950 году, и дал на него следующий ответ: этот медиум – язык.
Последние теоретические тексты Сталина, опубликованные незадолго до его смерти, представляют собой несколько запоздалую рефлексию по поводу революционного лингвистического поворота, осуществленного советской коммунистической партией значительно раньше. Эти тексты довольно необычны по форме – они составлены Сталиным в виде ответов на вопросы, которые ему якобы задавали «простые» люди. В первом из них он отвечал на вопросы некой анонимной «группы молодых товарищей», просившей Сталина высказать в прессе свое мнение по проблемам языкознания. Затем последовали ответы на вопросы никому не известной товарища Крашенинниковой, относительно которой не сообщалось никаких сведений, а еще позднее – на вопросы товарищей Санжеева, Белкина, Фурера и Холопова, чьи имена также ничего не говорили широкому кругу читателей. Кто все эти товарищи и откуда они взялись – оставалось загадкой. Возникает впечатление, что Сталин пробовал себя в литературном жанре беседы с самим собой, вопросы же, которые он себе задавал, приписывались фиктивным персонажам, что позволяло сохранить элемент фрагментарности и в то же время придать тексту живой и непосредственный характер. Ответы печатались в газете «Правда» на протяжении некоторого времени, как роман с продолжением. Каждый последующий комплекс вопросов, приписанный очередному персонажу, был направлен на то, чтобы уточнить и обобщить ответы, которые, по мнению Сталина, были неполно или недостаточно точно сформулированы в предыдущей беседе. Все это предприятие служит примером публичного разговора с самим собой, абсолютно экспериментального и недогматичного, не имеющего ни начала, ни конца. Но в любом случае при чтении этих своеобразных документов, дающих отчет о внутренней жизни советского политического лидера, становится ясно: Сталин спешил немедленно обнародовать свои предварительные, фрагментарные, неустоявшиеся соображения, так как чувствовал, что наткнулся на нечто весьма важное и не хотел ни на минуту оставлять мир в неведении относительно своего открытия.
Вопросы, задаваемые Сталиным самому себе, первоначально были инициированы тезисом влиятельного в это время советского лингвиста Н. Я. Марра, назвавшего язык частью надстройки. Сталин резко ему возражает, ставя под сомнение классовую природу языка (как непременную характеристику надстройки), и заявляет: «Язык для того и существует, он для того и создан, чтобы служить обществу как целому в качестве орудия общения людей, чтобы он был общим для членов общества и единым для общества, равно обслуживающим членов общества независимо от их классового положения. […] В этом отношении язык, принципиально отличаясь от надстройки, не отличается, однако, от орудий производства, скажем, от машин, которые так же одинаково могут обслуживать и капиталистический строй и социалистический».[9] Вскоре мы понимаем, почему Сталин так резко отреагировал на тезис о надстроечном характере языка. Надстройка не является тотальной – ведь она отличается от базиса, ограничивается им. Если язык есть часть надстройки, это значит, что он также ограничен в своем действии. Эта ограниченность Сталину совсем не нравится. И это понятно: поскольку все экономические процессы в Советском Союзе определялись и контролировались языком, ограничение языка сферой надстройки неизбежно означало бы ограничение руководящей роли Сталина и урезание его властных полномочий, связанных с формированием базиса советского общества.
Поэтому Сталин утверждает: «Язык же … связан с производственной деятельностью человека непосредственно, и не только с производственной деятельностью, но и со всякой иной деятельностью человека во всех сферах его работы – от производства до базиса, от базиса до надстройки. […] Поэтому сфера действия языка, охватывающего все области деятельности человека, гораздо шире и разностороннее, чем сфера действия надстройки. Более того, она почти безгранична».[10] Но окончательно точка зрения Сталина проясняется в следующей формулировке: «В отличие от надстройки, которая связана с производством не прямо, а через посредство экономики, язык непосредственно связан с производственной деятельностью человека так же, как и со всякой иной деятельностью во всех без исключения сферах его работы».[11] Сталин хочет гарантировать языку прямой, «непосредственный», то есть не опосредованный экономически, доступ к производству, что превращает язык в медиум, в котором надстройка получает власть непосредственно формировать базис.
Однако вскоре после публикации своей первой беседы с самим собой, Сталин замечает опасность, таящуюся в том, что язык может быть понят всего лишь как некое связующее звено между базисом и надстройкой – а не как медиум господства над ними обоими. В своем ответе товарищу Крашенинниковой Сталин пытается предотвратить эту опасность. Он еще раз повторяет: «Короче: язык нельзя причислить ни к разряду базисов, ни к разряду надстроек. Его нельзя также причислить к разряду “промежуточных” явлений между базисом и надстройкой, так как таких “промежуточных” явлений не существует».[12] Вслед за этим он снова задается вопросом: «Но, может быть, язык можно было бы причислить к разряду производительных сил общества, к разряду, скажем, орудий производства? Действительно, между языком и орудиями производства существует некоторая аналогия: орудия производства, так же как и язык, проявляют своего рода безразличие к классам и могут одинаково обслуживать различные классы общества – как старые, так и новые. Дает ли это обстоятельство основание для того, чтобы причислить язык к разряду орудий производства?»[13] Ответ Сталина гласит: «Нет, не дает», ведь язык как таковой не создает никаких материальных благ. Но ему и не нужно их создавать, поскольку он уже материален. Сталин полемизирует в этом тексте с мнением Марра, полагавшего, что возможно мышление без языка: «Оголенных мыслей, свободных от языкового материала, свободных от языковой “природной материи”, не существует».[14]
Итак, выясняется, что язык не является ни надстройкой, ни базисом, ни производительной силой. Но при этом он есть и первое, и второе, и третье, так как ничто не существует и не может существовать вне языка. Он приобретает значение производительной силы не только в том случае, когда «завладевает массами», – язык изначально является материальной силой, «непосредственно» связанной со всем материальным миром по ту сторону экономики. Другими словами, язык способен полностью заменить экономику, деньги, капитал, поскольку имеет прямой доступ ко всем сферам человеческой жизни и всем видам деятельности. Таким образом, основным фактором функционирования языка является вовсе не то, что он служит сырьем для производства различных языковых товаров, которые экономически связаны с прочими сферами жизни, так как их циркуляция подчиняется общим законам рынка. Язык обладает способностью напрямую, непосредственно связывать базис и надстройку – минуя тем самым экономику. По всей видимости, именно эта способность языка реализуется в социалистическом, коммунистическом обществе.
То, что языку дается при этом внутренне противоречивое, парадоксальное определение, согласно которому он не есть ни базис, ни надстройка, ни нечто такое, что не было бы не базисом и не надстройкой, конечно же, нимало не беспокоит Сталина. Напротив, он ругает тех, кого называет «начетчиками» и «талмудистами», понимающими марксизм как «собрание догматов». Под догматом Сталин понимает внутренне непротиворечивое высказывание, которое претендует на универсальное значение и противится «живому противоречию». Поэтому Сталин резко реагирует на упрек товарища Холопова, якобы обнаружившего противоречие между более ранними и более поздними высказываниями Сталина на тему языкознания. Сталин отнюдь не отрицает сам факт такого противоречия, но отказывается признать его как недостаток. Он пишет: «Очевидно, что товарищ Холопов, открыв противоречие между этими двумя формулами и глубоко веря, что противоречие должно быть ликвидировано, считает нужным избавиться от одной из формул как неправильной и уцепиться за другую формулу как правильную для всех времен и стран, но за какую именно формулу уцепиться, он не знает. Получается нечто вроде безвыходного положения. Товарищ Холопов и не догадывается, что обе формулы могут быть правильными – каждая для своего времени». И Сталин замечает: «Так бывает всегда с начетчиками и талмудистами, которые, не вникая в существо дела и цитируя формально, безотносительно к тем историческим условиям, о которых трактуют цитаты, неизменно попадают в безвыходное положение».[15]
