Пьер Шоню - Цивилизация Просвещения
Единая Европа, Европа как высшая культурная общность. Жокур, самый плодовитый из сотрудников «Энциклопедии», утверждает, что Европа побеждает остальной мир «христианством, чья благодетельная мораль неизменно ведет к общественному счастью». «Европейские народы отличаются гуманными принципами, — отваживался заявлять уже Вольтер, — которых не найти в других частях света. <…> Европейские христиане — это современные греки». Европа как культурное пространство вновь приходит к положительной оценке христианства как факта европейской цивилизации. Соответственно в «Энциклопедии» утверждается буквально следующее: «Неважно, что Европа — самая маленькая по протяженности из четырех частей света, ведь она превосходит все остальные в отношении торговли, мореплавания, плодородности земли, просвещения и промышленности, в отношении развития искусства, наук и ремесел».
Европа как культурное пространство — это также движение и прогресс. Вне ее пределов все неподвижно, застыло, по-варварски. «Все народы, торговавшие с Индией, неизменно ввозили туда металл и вывозили оттуда товары. <…> Древние авторы рисуют нам индийцев такими, какими мы видим их и сегодня во всем, что касается полиции, нравов и обычаев. Индийцы были, индийцы будут такими же, каковы они сейчас. <…> Народы, живущие на берегах Африки, по большей части дикари и варвары…» (Монтескьё, «О духе законов», XX, 21). Монтескьё говорит о присутствии в рамках страстно утверждаемого им европейского культурного пространства глубинного противопоставления: «В Европе наблюдается нечто вроде равновесия между южными и северными народами. Первые имеют множество жизненных удобств и мало потребностей; вторые — множество потребностей и мало жизненных удобств». Европа, расширяющаяся за счет могучего роста происходящих в ней движений, не только отождествляется со всей обитаемой вселенной, но и выстраивается по двухполярной модели север — юг, с полным на то основанием игнорирующей народы и государства.
Этот дуализм севера — юга, заключающий в себе все более и более грозную объективную реальность, действительно составляет часть пространственной модели эпохи Просвещения. Изначально Европа представляла собой Средиземное море, опрокинутое на север. Эту структуру Европа, на словесном уровне родившаяся в XVII веке, заимствовала у католицизма. Колебательное движение, проникшее в литературное сознание XVIII века, коренится в очень далеком прошлом. С VII по XIV век север неизменно преуспевал за счет средиземноморского ареала, расколотого надвое вторжением ислама. Великое средневековое обновление осуществляется между Луарой и Рейном. Великая эпидемия чумы, в большей степени затронувшая север, открытие, завоевание и эксплуатация новых земель способствовали новому подъему Средиземноморья. Создание дорог, путей сообщения сопровождалось невиданным расцветом искусства и науки. Средиземное море возвращает себе былой авторитет. В силу инерции, заданной XV–XVI веками, XVII столетие по большому счету даже переоценивало значимость Внутреннего моря.
В 1680 году происходит осознание нового равновесия. О направлении юг — север на уровне представлений в этой главе больше нечего писать. Все сказано Полем Азаром в начале его «Кризиса европейского сознания». Упадок Испании, угасание Италии, полное господство Франции, жестокая конкуренция со стороны Англии, Голландии, западной части Германии. «В 1697 году в Тюбингене Андреас Адам Хохштеттер в своей латинской речи [латынь — язык севера] страстно доказывает необходимость путешествия в Англию: „Oratio de utilitate peregrinationis anglicanae”. Я не стану, говорит оратор, превозносить плодородие английской земли, я лучше буду говорить об английской науке и еще в большей степени — об английской религии. Кому из нас не известно, с каким мужеством и отвагой английские дворяне в царствование Якова II противостояли посланцам римской курии и защищали наше общее дело?» Начало эпохи Просвещения — это еще и великий реванш протестантской Европы.
Литературная история путешествий еще не написана; она могла бы многое нам поведать. С XVI до конца XVII века путешествия почти неизменно совершаются в южном направлении. Рим — обязательное место паломничества художника; не миновал Италии и Монтень. Север учится у юга, он расширяет свои горизонты до полуденных стран, он приглашает с юга поваров и педагогов. На юг отправляются за авторитетом, признанием, культурными благами. Юг посылает на север своих миссионеров, своих педагогов и инженеров: те, кто выучился на юге, отправляются преподавать на севере.
Около 1680—1700-х годов путешествия меняют направление. Философские, литературные, чуть ли даже не художественные путешествия на юг остаются в прошлом. Как ни парадоксально, культурные маршруты эпохи Просвещения ведут на север. Чтобы доказать преимущества севера, вспомним a contrario[22] путешествия в Испанию. Начиная с мадам д’Онуа (конец XVII века) вырабатывается стереотип: Испания — источник изумления, насмешек и возмущения европейцев, живущих по ту сторону Пиренеев, — больше не Европа: будучи пропилеями древнего и нового мира, теперь она становится далеким медвежьим углом внешних пространств. Превращение peregrinatio[23] на Иберийский полуостров из путешествия с высокими культурными целями в экстравагантную поездку знаменует собой перемещение центра европейского пространства. Европа теряет одну из средиземноморских провинций как раз в тот момент, когда она приобретает провинции на севере. Но перейдем от вымысла к реальности, к реальным путешествиям, путешествиям культурной элиты эпохи Просвещения. Не откажем себе в удовольствии вообразить легко осуществимое исследование, основанное на ограниченной по необходимости выборке знаменитых имен из мира литературы, науки и искусства, — итогом которого могла бы стать серия карт, шаг за шагом отражающих географию путешествий с XVI по XVIII век. Карты XVI века отразят тяготение к Италии, карты рубежа XVI–XVII веков — вслед за Италией еще и Испанию. Начиная с 1680 года мы увидим Англию, с 1750-го — восточную Германию, с 1770-го — европейскую Россию, то есть Санкт-Петербург.
Европа путешественников — это Европа городов. Конечно, впереди с большим отрывом идет Париж, затем — за счет инерции, традиций, тяги к удовольствиям — Венеция, Рим, Флоренция; Вена и Лондон ценятся благодаря науке, Берлин и Санкт-Петербург — благодаря средствам, предоставленным в распоряжение властителей дум просвещенными монархами, Фридрихом и Екатериной, правившими по указанию философов. «Высадившись в Бордо, вестфалец Кандид и голландец Мартен слышат, как все путешественники говорят: „Мы едем в Париж”; они поддаются всеобщему стремлению, говоря себе, что это не такой уж большой крюк по пути в Венецию, где их должна ждать Кунигунда». Марсель и Бордо, Лион, Кале или Страсбург путешественники-философы посещают только проездом. «Все стремятся в столицу галлов, в этот новый Вавилон», — ведь, согласно «Китайскому шпиону» Анжа Гудара, «все королевство сосредоточено в Париже», «столице европейского мира». Мариво устами одного из своих персонажей даже утверждает, что «Париж — это мир», а «все остальное на Земле — только его предместья» (цит. по Р. Помо). Мариво невольно довел до абсурда пространственную ограниченность просвещенных европейцев в сфере философских путешествий.
В XVIII веке путешествие на континент составляет один из элементов воспитания молодых английских аристократов. Европа английских путешественников — это в первую очередь Франция; она простирается до Венеции, при необходимости захватывает Нидерланды, Рейн и часть Германии; Испанию она отныне не включает. Таким образом, посредством педагогических путешествий Англия и Франция подчеркивают свое совместное культурное владычество над просвещенной Европой. Английские путешествия на континент в XVIII веке способствовали заметному «офранцуживанию» даже самого английского языка. Английский британской королевы, оксфордский акцент с его произносимыми отдельно друг от друга слогами, во многом возник вследствие пребывания на континенте сыновей тогдашних джентри, в то время как американский английский «круглоголовых» Виргинии и Новой Англии, защищенный дальностью расстояния и заскорузлой коркой провинциальности, сохраняет интонации, предшествовавшие европейскому франкоязычному космополитизму XVIII века.
Но вернемся во французское культурное пространство. Все сведения о пространственных представлениях XVIII века соединены в странствиях его самых знаменитых представителей. Вот Руссо, мечущийся между Швейцарией, Турином, Альпами, Парижем и Англией (то есть Юмом). Вот Дидро и Европейская Россия при Екатерине Великой. Вот Вольтер: «Парижанин по рождению, он исследовал только северные страны, никогда на забираясь на юг дальше линии, очерченной Туренью, Лионом и Женевой. Его пути ведут в Англию, Нидерланды, Германию, Швейцарию» (Р. Помо). Лотарингия в этом маршруте — больше чем просто проезжее место: это один из фокусов эллипса.
