Людмила Сараскина - Бесы: Роман-предупреждение
щий обыватель», «заговорил языком врагов рабочего класса». Так Горький из «буревестника революции» стал «гробоко пателем революции», о чем с чувством глубокого возмущения сообщала «Правда»: по мнению газеты, Горький в разгар бури «не нашел ничего лучшего, как примкнуть к… незначи тельной группе размагниченных интеллигентов, которые по стоянно метались в душевной тревоге не столько за судьбы народа, сколько за свои собственные интересы» 1. Как здесь не вспомнить горьковское же: «Мещане, напуганные взры вами революционной борьбы, изнывали в жажде покоя и порядка… Это (проповедь ненасилия. — Л. С.) — преступная работа, она задерживает правильное развитие процесса, кото рый должен освободить людей из неволи заблуждений, она тем более преступна, что совершается из мотивов личного удобства. Мещанин любит иметь удобную обстановку в своей душе. Когда в душе его все разложено прилично — душа меща нина спокойна. Он — индивидуалист, это так же верно, как нет козла без запаха». Как не вспомнить и вместе с тем как не заметить, что в эти дни, несмотря ни на что, «Правда» все- таки питает к «автору талантливейшей пролетарской эпопеи «Мать» чувства куда более пристойно и прилично выражен ные, чем у автора эпопеи по отношению к двум величайшим гениям. Довелось Горькому пережить и опыт, недополученный Хроникером из «Бесов», — опыт расправы со свободным Сло вом. «Советская власть, — пишет он в мае 1918-го, — снова при душила несколько газет, враждебных ей. Бесполезно говорить, что такой прием борьбы с врагами — не честен, бесполезно напоминать, что при монархии порядочные люди единодушно считали закрытие газет делом подлым, бесполезно, ибо понятие о честности и нечестности, очевидно, вне компетенции и вне интересов власти, безумно уверенной, что она может создать новую государственность на основе старой — произ воле и насилии». Интересно, вспоминал ли Горький, пиша эти строки, о том, что при монархии порядочные люди едино душно считали подлым не только закрытие газет, но и запре щение спектаклей? Пришли ли ему на память его собственные слова всего четырехлетней давности — начало статьи «Еще о «карамазовщине»: «Мой призыв к протесту против изобра жения «Бесов» и вообще романов Достоевского на сцене вы звал единодушный отклик со стороны господ литера- 1 Цит. по: «Литературное обозрение», 1988, № 12, с. 99.
торов, более или менее резко выразивших порицание мне»? Не мучили ли ассоциации? Факт тот, что теперь, в 1917-м, он отчетливо понял: «Гони мая идея, хотя бы и реакционная, приобретает некий оттенок благородства, возбуждает сочувствие…» Обращаясь к г.г. комиссарам, он предупреждает: реальные политики, неуже ли они думают, что сила слова может быть механически уничто жена ими? Неужели не понимают они, что, «украшая расту шую реакцию ореолом мученичества, они насыщают ее при током новой энергии?.. Неужели они до такой степени по теряли веру в себя, что их страшит враг, говорящий открыто, полным голосом?» Апеллируя к комиссарам, к их уму и чести, а также к их политической выгоде, Горький как будто мимоходом указы вает на одно, по его мнению, существенное различие: есть противники их безумств и есть принципиальные враги револю ции вообще. Себя, разумеется, Горький причисляет к первой категории, то есть к противникам «их безумств». Однако не может не поражать политическая наивность Горького: кто же признается в том, что совершает «безумства», кто же призна ется в глупостях и ошибках? И те, кто явился принципиаль ным противником революции, и те, кто, как Горький, обличал ее искажения, искривления и крайности, воспринимаются властями одинаково нетерпимо; «об этом, — пишет Горький, — лучше всего свидетельствует та жадность, с которой мы стре мились и стремимся пожрать племена, политически враждеб ные нам». Яростное поношение демократии в партийной большевистской печати, не разбирающее, кто есть кто, попыт ки внушать истину «путем словесных зуботычин и бичей» — именно этими приемами («старыми приемами удушения сво боды слова») и была в конце концов (а именно в июле 1918 го да) закрыта газета Горького. «Жизнью правят люди, находящиеся в непрерывном состо янии «запальчивости и раздражения»… «Гражданская война», т. е. взаимоистребление демократии к злорадному удоволь ствию ее врагов, затеяна и разжигается этими людьми. И те перь уже и для пролетариата, околдованного их демагоги ческим красноречием, ясно, что ими руководят не практи ческие интересы рабочего класса, а теоретическое торжество анархо-синдикалистских идей… Чем все это кончится для русской демократии, которую так упорно стараются обезли чить?» — так писал Горький через два месяца после перево рота, в конце декабря 1917 года. А за считанные дни до закрытия газеты вновь трагически сознает тотальное разъеди-
нение политики и нравственности; на глазах Горького, уверен ного, что революция совершена в интересах культуры, гума низма, очеловечивания человека, происходит то самое шига- левское «понижение уровня образования, наук и талантов». «Издохла совесть. Чувство справедливости направлено в дело распределения материальных благ… Полуголодные нищие обманывают и грабят друг друга — этим наполнен текущий день… Где слишком много политики, там нет места культуре, а если политика насквозь пропитана страхом перед массой и лестью ей — как страдает этим политика совет ской власти — тут уже, пожалуй, совершенно бесполезно го ворить о совести, справедливости, об уважении к человеку и обо всем другом, что политический цинизм именует «сенти ментальностью», но без чего — нельзя жить». Однако впоследствии оказалось, что жить без этого — можно, во всяком случае для самого Горького. Оказалось возможным отказаться от гуманистической, морально-нрав ственной, этической позиции, от эмоционального, чисто худож нического отношения к действительности, от всей этой «сен тиментальности», смешной, нелепой и презренной с точки зрения политического цинизма. Оказалось возможным свой отказ от общечеловеческих ценностей объяснить просто и однозначно: «В 1917 году я ошибался… Известно, что Октября я не понял…» Что это? Признание в прежних слабостях и мировоззрен ческих заблуждениях? Позднее раскаяние за годы загранич ного, вне России, существования? Может быть. Но задумаемся о месте, времени, а главное — поводе, по которому сказаны эти слова. «Известно, что Октября я не понял…» — цитата из письма И. И. Степанову-Скворцову, редактору «Известий», от 15 ок тября 1927 года, написанного в ответ на телеграмму «Привет Горькому», опубликованную в «Известиях» 12 октября 1927 года по случаю юбилея тридцатипятилетней творческой де ятельности Горького. Это были первые слова, которыми от кликнулся Горький на первую же хвалебную публикацию в его честь, организованную сталинской «командой», устраивавшей возвращение Горького в Россию… 1 Реконструируя возможный ход мысли Сталина, которому понадобился Горький как авторитет европейского масштаба, известный в том числе и как антагонист русского крестьян- 1 См.: Баранов В. «Да» и «нет» Максима Горького. «Советская культура», 1989, 1 апреля.
ства 1, для прикрытия намечаемого наступления на деревню, исследователь пишет: «Пожалуй, пришла пора возвращать Горького. И пусть люди скажут: «Когда уехал Горький? Горь кий уехал при Ленине, уехал, потому что не мог оставаться. Когда вернулся Горький? Горький вернулся при Сталине. Вер нулся, потому что не мог не вернуться!» 2 И в самом деле: Горький при Ленине и Горький при Стали не — тема огромная, тяжелая, трагическая, тема сдачи и гибе ли человеческого духа. Достаточно прочесть «Московский дневник» Ромена Роллана, достаточно осмыслить контекст ста линской эпопеи приручения Горького, чтобы посочувствовать пролетарскому писателю, «потонувшему в буре народных ова ций, в волнах любви своей страны… захваленному и осыпан ному знаками внимания самого Сталина и других выдающихся товарищей» 3. Но следует также вдуматься в тот поистине «дьяволов водевиль», в котором назначили на роль первого актера именно его — Горького. Следует осознать: почему, по каким тайным движениям души и ума, он, отвергая Ленина за его политическое тождество Петру Верховенскому, стал авто ритетнейшим проводником политики Сталина; как, каким образом «гордый буревестник», «смелый и свободный» Хрони кер революции стал марионеткой в руках сталинской Великой Инквизиции и материализованной бесовщины. Следует, нако нец, констатировать тот факт (хотя бы для того, чтобы потом его понять), что самые черные, самые безумно жестокие и отвратительно циничные идеи и лозунги сталинской репрес сивной машины апробировались, а затем и внедрялись в мас совое сознание с подачи Горького, ставшего в конце 20-х годов главным идеологом режима. «Ведь если верить вам, — писал он в декабре 1917-го, обра щаясь к правительству Ленина, — вся Россия населена людьми, которые только тем и озабочены, чтобы распродать ее, только о том и думают, чтобы предать друг друга!.. Поймите, — обви няя друг друга в подлостях, вы обвиняете самих себя, всю нацию». «Внутри страны, — писал он в октябре 1930-го, — против
