Георгий Миронов - Лики России (От иконы до картины). Избранные очерки о русском искусстве и русских художниках Х-ХХ вв.
В жизни художника-романтика не могло не появиться романтической любви.
Любовь, по крайней мере, как говорили в старину, «сердечный интерес» возник к юной Анне Воротынской у молодого живописца ещё до отъезда во Францию. Отец Анюты, – так её звали в детстве, – отбывший 9-летнюю ссылку в Олонецкой губернии участник польского восстания 1863 года Иероним Воротынский, поселившийся по отбытию срока в Саратове. Бабушка по матери – дочь крепостной крестьянки и генерала А. С. Норова – родного брата декабриста Василия и министра просвещения Авраамия Норовых. Сознательно привожу эти вроде бы второстепенные исторические детали: один тонкий срез русского общества рубежа веков, – а сколько пищи для размышлений на тему социальной драматургии государства Российского.
Начал бывать в доме Захаров (Дмитрий Захаров – чиновник – взяточник, с которым, народив от него девятерых детей, дочь крепостной и генерала развелась), – поначалу ради Александра, друга на многие годы, а потом и ради Анюты, дочери сестры друга Саши, тоже Александры, названной в честь бабки – Анной. Запутанные истории дворянских и разночинных семей. На первый взгляд, разобраться непросто. Однако.
Вспоминаю из своего детства (которое, к слову сказать, прошло в тех местах, где отбывал ссылку Иероним Воротынский): бабушка моя Александра Михайловна могла часами перелистывать перед внуками страницы старинного, изданного в 300 летию «Дома Романовых» альбома и рассказывать в подробностях, кто с кем из изображённых на фотографиях был в каком родстве. Всё помнила. То ли память у наших предков была покрепче нашей, то ли событий было меньше.
Однако ж в Саратове юный художник свой взгляд на фотографиях представителей семейных кланов Норовых или Воротынских надолго не задерживал: его интересовали лишь фотоснимки 14-летней Анюты. А больше всего – она сама.
Окончив гимназию с золотой медалью, она была уже слушательницей Петербургских женских педагогических курсов, когда вновь встретила в Саратове вернувшегося из Парижа задумчивого и застенчивого художника со смущённой обаятельной улыбкой и щемящей сердце сутулостью.
В эти годы Мусатов много читает. Подпитывает свою художническую фантазию образами и настроениями. Задумываюсь: какой литературный персонаж мог быть наиболее близок человеку со столь заметным физическим недостатком и столь ранимой, чувствительной, закрытой душой?
Взял наугад 1899 – год рождения моего отца. Художнику – 29 лет. Какой литературный персонаж, открытый мной в этом возрасте, произвёл на меня, вполне здорового и благополучного молодого преподавателя вуза, наиболее сильное впечатление? Открыл для себя малоизвестного и не пропагандируемого в советское время французского поэта и драматурга Эдмона Ростана. Пробовали даже играть на сцене университетского театра с покойным, увы, ныне другом пьесы «Два Пьеро или Белый ужин», а потом замахнулись и на «Сирано». Сирано де Бержерак, конечно же! Горб Мусатова был, пожалуй, более тяжкой ношей, чем огромный нос поэта Сирано. В одном из писем Борисова-Мусатова под впечатлением поставленного в городском театре спектакля «Сирано де Бержерак»: «…тут так много тихой грусти поэта…». «…Очень много поэзии, красоты, правды и простоты».
Между ним и его возлюбленной – не только физические преграды, они родня. Труднопреодолимый барьер. Рифмуются даже имена: «Анна – Роксана» (героиня пьесы Э. Ростана).
Тем временем не только сам художник, но и его работы кажутся современникам смешными и странными. Отклик на его картины на первой саратовской, «послепарижской» выставке критические. Юмор на уровне подлости: критик «Нового времени», знавший о физическом недуге художника, острит: «Горбатова могила исправит», «художник-декадент с большим самолюбием и маленькой головкой уродца».
В тёплые осенние дни он пишет свой «Осенний мотив». Тема по настроению.
А настроение осеннее – надолго: на многие годы и картины.
Как всегда у Мусатова сюжет – на втором плане.
На первом, по удачному выражению автора очень точной по интонации книги «Борисов-Мусатов» Константина Шилова, «неопределенность бесконечно длящегося диалога двух человеческих судеб – внутренне разобщённых, быть может, уже навсегда, но всё ещё сближенных теснотой и тенью беседки».
Если же говорить о новом в технике, также на долгие годы вперёд найденном, как и осенний мотив в сюжете, – то это органичное сочетание вибрирующего импрессионистского мазка с мягким и крупным, декоративным по сути, а ля Пюви де Шаванн, – следом кисти.
Если рассуждать в тональности заданного мной тезиса: как эпоха влияет на художника, что картина доносит до нас об этой эпохе сквозь годы, то историческая информация, на первый взгляд, нулевая.
Отражает ли портрет молодой женщины склад лица того или иного сословия? Нет, писал с простолюдинки, остался недоволен, дописывал с сестры, представительницы разночинского общества. Для фигуры склонившегося маркиза позировал Фёдор Корнеев, – но лица-то не видно! Можем судить лишь о мастерстве живописи в передаче фактуры и цвета. Но ведь и одежда героев придумана – не столько XIX, сколько XVIII век! Реконструкция любопытна ли с точки зрения исторической детали? Так и этого нет!
Всё передано намёком на эпоху, без точных аксессуаров времени. Но почему-то ощущение от картины, как от посланницы времени.
Лишь зная подробности реализации биографии мастера, понимаешь всю изысканность поэтической недоговорённости художника. Это было время трудного диалога Мусатова с Анютой. Осенний мотив – тема расставания. На время или навсегда? Ответит на это могло бы выражение лица «маркиза», – но мы не видим его. Размыта по осеннему и мимика героини, не важно, писанной с сестры или натурщицы, – но это «тема Анюты».
Кроме музыки, трудно себе представить, где и как ещё можно вот так лаконично передать сочетание безысходности и разобщённости и надежды.
«Костюмная картина» без претензии на передачу реалий эпохи?
Нет, конечно, картина о настроениях, распространённых в русском обществе рубежа веков. Состояние это я назвал бы «протяжённостью полуобречённости», – он не поднял головы, чтобы попрощаться, она не повернулась ещё раз, чтобы поймать его взгляд. Простой сюжет. Но лишь гению доступно передать протяжённость во времени. Конечно же, – отражение конкретных судеб. И в то же время – лейтмотив душевных переживаний думающих и тонко чувствующих людей, современников художника.
Но удовлетворения от сделанного нет. Несовершенство! Вот у Пюви де Шаванна – «Живопись – музыка». А он, Мусатов, лишь ловит её отдельные нотки. А мелодия улетает от него.
Он ищет гармонию. Вот почему большой эскиз под названием «Ноктюрн» постепенно перерастает в картину под названием «Гармония». Название пришло сразу, а вот сама гармония уходила. Законченной в мае 1900 г. картиной Мусатов остаётся недоволен. Мысль, образ, музыка, цвет, – все в гармонии. Гармония и во взаимоотношениях персонажей. Во всяком случае, в них, нет недоговорённости, разлома. Осенью 1900 г. он завершает второй вариант картины.
Ещё одно подтверждение того, что в старинных мотивах люди душевной организации Мусатова в те годы искали «оазис красоты». В одном из писем другу живописец признаётся: «Я старался выразить идею гармонии. А кругом меня все диссонансы, от которых я нигде не могу скрыться…»
Критики, однако ж, холодно встретили его «Гармонию».
А искусствоведы спустя годы отметят: именно с «Гармонии» впервые появилось «мусатов-ское письмо», которому подражали не одно поколение русских художников.
Именно с «Гармонии» началась его работа над большим полотном «Весна», которое он напишет в 1901 г.
И с картины «За вышиванием»: на деревянной веранде флигеля Елена Мусатова над пяльцами на фоне зелёно-золотистой листвы. Чудный женский образ, продолженный в «Весне».
В «Весне» удивительно гармонично переплелись два мусатовских мотива – «осенний» и «весенний», создавая в результате мелодию, выражающую сложное, трудноуловимое переходное состояние человеческой души.
Музыка, живопись, поэзия. В творчестве Мусатова они почти не разделимы. Часто его работы перекликаются со строфами Фета, затем – все чаще, – Бальмонта. Это из А. Блока: «Когда слушаешь Бальмонта, – всегда слушаешь весну». И Мусатов пишет о том же, – о «весеннем аромате», о «женственном начале» бальмонтовской поэзии. И весенние мотивы у Бальмонта и Мусатова перекликаются. А вот «Последний луг» – это и название дивной акварели Борисова-Мусатова, и – стихов Бальмонта. Стихи были впервые опубликованы в журнале «Книжки недели» в 1899 г., акварель родилась в 1901 г.
В одном из писем он замечает: «Мне уже не нужен Париж…» В том плане, что не нужен как источник вдохновения, как мотив, как воспоминания о школе Пюви де Шаванна или Милле. После «Гармонии» в тревожном сердце мастера рождается гармония идеи и школы. Гармония прошлого и настоящего. Нет только гармонии в «сердечной» жизни. Письма Мусатова, которые по его завещанию и по указанию его друга можно было вскрыть лишь после 1945 г., свидетельствуют о ещё одной попытке художника обрести полную гармонию. Это письма к семье Корнеевых.
