Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Гуманистическое изображение рая
В раю Валлы – мерцание звезд, дивная панорама земных гор и морей, открывающаяся взгляду с небесной вышины; роскошь ангельского кортежа, встречающего душу, блеск серебряных крыльев, благоухание, исходящее от святых, их сладостные хоры; великолепие райского города, его двенадцати ворот, его яшмовых стен, украшенных у основания драгоценными камнями, золотой пьяццы посредине; колыханье божьей реки из живой воды – «твои чувства тут охватит такое изумление, такое удовольствие, такая радость, когда перед глазами воссияет чудесное, нечаянное и усладительное творение…»[303].
Это сплошная услада для зрения, слуха и обоняния, какая-то пышная бутафория, нечто вроде медичейского карнавала[304]. Валла, конечно, понимает все эти райские сенсуалистические радости не в буквальном смысле, он ясно различает «земное наслаждение» (voluptas terrestris) и «наслаждение небесное» (voluptas celestis), хотя и не противопоставляет их. Он убежден, что «истинное благо» не на земле, а на небе[305]. Но каково оно? «Те блага, что есть на земле, на небе становятся вечными»[306].
Вот принцип «моделирования» рая у Валлы. Земное теряет свой преходящий, ограниченный, частный характер, избавляется от недостатков, неполноты, усталости, пресыщения, остается земным и вместе с тем перестает им быть, отрицается и утверждается одновременно, не совпадает больше со своей грубой эмпиричностью, короче – выходит за собственные пределы. Оно трансцендентируется. Чтобы дать представление о красоте ангелов, христиански настроенный персонаж Валлы сначала со вкусом говорит о неотразимой женской красоте и о радости влечения к ней, затем объясняет, что ангелы еще несравненно притягательней, они – не мужчины и не женщины, но прекрасней самых прекрасных из них[307]. Мы, впрочем, можем рассмотреть существа, которых описывает Валла, в искусстве Высокого Возрождения – таковы, например, ангел у Леонардо в «Мадонне среди скал» или его «Иоанн Предтеча», существа вне пола, поражающие и влекущие нас не осязательной телесной прелестью и не бестелесной неземной духовностью, а присущим только ренессансной живописи магическим совпадением того и другого, идеальностью реального и реальностью идеального. Райские услады у Валлы, несомненно, носят духовный характер, увенчиваясь созерцанием Бога. Однако в Боге, в «небесном наслаждении» находят завершение универсальное свойство природы и цель человеческой жизни. Поэтому духовность райского созерцания не только не исключает, но с необходимостью включает в себя чувственность и санкционирует ее. Если в эпикурейской речи Панормиты подчеркивалась неделимость «наслаждения», в котором не следует видеть нечто односторонне телесное, то в христианской речи Никколи с неменьшей определенностью к загробным впечатлениям души причисляются и ее ощущения[308]. Только там радости «будут дарованы нам много лучшими», «более святыми», «с большой прибылью» – «но не сразу после смерти». Если после воскрешения мертвых, когда души соединятся с телами, мы не окажемся обладающими большим, чем до этого, – зачем нужно было бы желать телесного воскрешения? Конечно, рай предназначен «скорее для блаженства души, чем тела, однако для нас сохранятся и те, и другие блаженства»[309]. Говоря о радости души, вкушающей «плоть и кровь Христовы», Валла замечает, что «эта сладостность пронизывает все тело до нутра, так что с этим не сравнится никакая Венера».
В контексте главы «О чувственных наслаждениях на небесах» видно, что тут не просто традиционная католическая символика, что Валла понимает небесное наслаждение как нечто целостное; души, попавшие в рай, будут радоваться посредством всех пяти чувств, всей полноты человеческой природы[310]. Более того: в раю нас ожидают сильные ощущения, на земле невозможные и неизвестные, притом именно телесного свойства, но, разумеется, крайне сублимированные. В царстве духа мы сможем ходить, не приминая травы, плыть по морю во время бури, жить под водой, подобно рыбам, «и что еще чудесней, летать, восседая на чистейших облаках, и как бы надувать паруса ветром нашей воли»[311]. Нужно ли и это – похожее на знакомый каждому детский сон – блаженство не требующего ни малейших усилий, ничем не стесненного, счастливого парения (которое, между прочим, испытают в зените Ренессанса герои поэмы Ариосто, садясь на гиппогрифа!), нужно ли и это райское блаженство интерпретировать как отвлеченную аллегорию или чисто литературный прием?[312] Ф. Гаэта пишет по поводу валловского рая, что человеческая природа в нем становится более могучей и возвышенной, но не преодолевается, не отрицается; исследователь видит «радостное и сказочное царство», «перенос земного в небесное», «натуралистический рай», но не грубо чувственный, не «кулинарный» (по выражению Б. Тиммерманна). В целом с подходом Ф. Гаэты можно согласиться постольку, поскольку не забыта и другая сторона проблемы: исследователь все же отказывается усмотреть в трактате «О наслаждении» «крушение трансцендентного»; с его точки зрения, тут, скорее, желание примирить материю и дух[313].
Земное перенесено на небо, божество очеловечено, но, следовательно, и небесное перенесено на землю, человек обожествлен. Притом земля остается землей, а небо – небом, гедонизм Валлы – гедонизмом, а его христианство – христианством, их совпадение не статичное, не окончательное, потому что оно не дано ренессансному мышлению как нечто известное, оно должно быть обосновано, выстроено всякий раз сызнова. Всякий раз необходимо восстанавливать равновесие, наклоняя решение в сторону тела или духа, когда оно грозит стать слишком бесплотным или слишком плотским. Тело и дух представлены не в тождестве, а именно в своего рода подвижном балансировании, когда удержаться от падения можно только наклоном в противоположную сторону. Любая отдельно взятая позиция для этого непрерывного внутреннего диалога недостаточно показательна, ибо, меняясь местами, гедонизм перестает быть только гедонизмом, а христианство – только христианством…
Филельфо в «Размышлениях об изгнании» сначала заявляет, что наше счастье заключено в нас самих, и мы можем быть счастливыми в любом состоянии, независимо от внешних обстоятельств; вслед за стоической тезой он испытывает потребность обстоятельно показать, что богатство для философа отнюдь не лишне. Вывод же состоит в том, что само по себе богатство не является ни благом, ни злом, это инструмент, который может быть использован и для того и для
