Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. Изба и хоромы
Не подумайте, однако, что столь антисанитарное помещение было отведено нам, маленьким, из-за неприязни. Отнюдь нет. Назначать под детскую самую отвратительную комнату – было в обычае, и делалось чуть ли не с воспитательной целью, дабы с детства приучать к простоте, а не к излишней роскоши. К тому же в суровые времена сурового николаевского казарменного режима эстетики не признавали и об удобствах и гигиене не пеклись. Потребности в уюте и комфорте не ощущали. И если красиво и роскошно обставляли свое жилище, то это делалось не столько для себя, сколько напоказ, а в детские никто из посторонних не входил» (23; 34). После того как сам мемуарист остался в детской один, она была превращена в склад ненужных вещей и загромождена сундуками, так что у начавшего учиться мальчика не было стола; в гостиную и столовую его с чернильницей, естественно, не пускали, задания оказывались неприготовленными, учитель стал жаловаться суровому отцу, начались неприятности, и все кончилось попыткой самоубийства: ребенок выбросился из окна!
Разумеется, все это больше характерно было для города. Летом в деревне дети пользовались гораздо большей свободой, тем более что далеко не во всех семьях их заставляли учиться и летом.
Чтобы читатель не решил, что все это придумано автором, дабы унизить благородное русское дворянство, процитируем еще несколько мемуаристов. Начнем с известного юриста, приват-доцента Московского университета, Н. В. Давыдова, описывавшего Москву 50-х годов: «Дети тогда, по-видимому, не менее любимые родителями, чем теперь, не вызывали, однако, стольких забот, особенно в отношении гигиены, и не составляли безусловно преобладающего элемента в жизни семьи; им отводились комнаты наверху, в мезонине, часто низенькие, совсем не проветривавшиеся. Особой диете их не подвергали, да и самое дело воспитания в значительной степени предоставлялось наставникам и наставницам, следя лишь за общим ходом его, а непосредственно вмешивались в детскую жизнь лишь в сравнительно экстренных случаях. Во многих вполне почтенных семьях розга применялась к детям младшего возраста, а затем была в ходу вся лестница обычных наказаний: без сладкого, без прогулки, ставление в угол и на колени, устранение от общей игры и т. п.» (33; 18–19). Слово в слово то же самое писала и известный педагог Е. Н. Водовозова. «Главное педагогическое правило, которым руководились как в семьях высших классов общества, так и в низших дворянских, состояло в том, что на все лучшее в доме – на удобную комнату, на более спокойное место в экипаже, на более вкусный кусок – могли претендовать лишь сильнейшие, то есть родители и старшие. Дети были такими же бесправными существами, как и крепостные. Отношения родителей к детям были определены довольно точно: они подходили к ручке родителей поутру, когда те здоровались с ними, благодарили их за обед и ужин и прощались с ними перед сном. Задача каждой гувернантки прежде всего заключалась в таком присмотре за детьми, чтобы те как можно меньше докучали родителям. Во время общей трапезы дети в порядочных семействах не должны были вмешиваться в разговоры старших, которые, не стесняясь, рассуждали при них о вещах, совсем не подходящих для детских ушей… Детей, точно так же, как и крепостных, наказывали за каждый проступок: давали подзатыльника, драли за волосы, за уши, толкали, колотили, стегали плеткой, секли розгами, а в очень многих семьях секли и драли беспощадно» (19; 126). Князь П. А. Кропоткин вспоминал о своем первом учителе: «Должен сознаться, что дело не всегда кончалось наказанием – на колени. В классной имелась также розга, к которой и прибегал мосье Пулэн, когда на прогресс в предисловии или в диалогах о добродетели и благопристойности не было больше надежды. В таких случаях мосье Пулэн доставал розгу с высокого шкапа, схватывал кого-нибудь из нас, расстегивал штанишки и, захватив голову под свою левую руку, начинал хлестать нас этой розгой. Мы, конечно, стремились ускользнуть из-под его ударов, и тогда в комнате начинался отчаянный вальс под свист его розги»; однако это отнюдь не означало, что мосье Пулэн был грубым и жестоким садистом: «Покончив с тяжелыми учительскими обязанностями, мосье Пулэн мгновенно преображался; перед нами был уже не свирепый педагог, а веселый товарищ. После завтрака он водил нас на прогулку, и здесь не было конца его рассказам. Мы болтали, как птички» (48; 17).
Симбирск. Дом крупного чиновника. Детская в мезонине
Это предреформенное прошлое помещичьей усадьбы, когда в стране официально существовала система телесных наказаний. А вот иное, пореформенное время – 70-е гг. ХIХ в. И дом, в котором происходило описанное – дом графов Олсуфьевых в Москве.
«Помню, что у нас была толстая, старая гувернантка Ольга Алексеевна Садоротова, которую мы все ненавидели – она нас всех била, секла, ставила на колени на сухой горох. Помню, как однажды она меня высекла линейкой за то, что я нечаянно уронила башню из кирпичиков… Нас совсем не баловали, и я не помню, чтобы папа кого-либо приласкал. Я помню, что мы его боялись, хотя он никогда нас не наказывал – каждый вечер перед тем, чтобы идти спать, мы: Таня, Саша и я, подходя к двери кабинета, крестились, не решаясь войти к нему, поцеловать ему руку, когда он нас крестил перед сном. Утром так же, как и после завтрака и обеда, мы целовали ему руку. Нас воспитывали гувернантки и постоянно пугали тем, что пожалуются папа. Я говорю, нас не баловали, мы никогда не получали хлеб с маслом, только папа получал хлеб с маслом, и, вероятно, прислуга, которая имела все возможности нас обкрадывать, не лишала себя этой роскоши. Меня часто упрекали братья и сестры, что я вас слишком балую, слишком спускаю вам разные выходки – но я всегда на это говорила и могу сказать это и сейчас – я всегда чувствовала это отсутствие ласки – свое грустное детство и потому старалась вас, моих детей, окружать лаской и любовью, чтобы у вас не осталось грустного воспоминания холодности… Нас наказывали гувернантки, и каких наказаний только не было, – в особенности когда, после смерти мама, папа был вдовцом. Когда он женился на княжне Ливен, поступили новые гувернантки, хотя нас и строго наказывали, оставляли часто без обеда или запирали на целый день в какую-нибудь комнату, но побоев и стояния на коленях на горохе больше, как кажется, не было…
…Брат Саша от последствия менингита был ненормальным. Но тогда его не лечили, а жестоко наказывали за его дурные привычки – часами он стоял на коленях до крови на мешке с сухим горохом» (52; 257, 259).
Как в крестьянской среде даже взрослые дети были в полном подчинении родителей, в том числе подвергаясь побоям, так это нередко было и среди дворянства, и не только в провинции. Е. П. Янькова поведала забавную историю, как мать с помощью ее лакеев собственноручно выпорола взрослого сына-офицера, начавшего погуливать и поигрывать в карты: «– Что это, матушка, ты за вздор мне говоришь, статочное ли это дело? Ему под двадцать лет, да еще вдобавок он и офицер; как же могут мои люди его сечь? За это их под суд возьмут.
– Да я им сечь и не дозволю, они только держи, а высеку я сама.
– Милая моя, он офицер, как же это возможно?
– Он мой сын, Елизавета Петровна, и как мать я вольна его наказать, как хочу, кто же отнял у меня это право? Как я ни уговаривала ее, она поставила на своем, выпросила у меня моих людей Фоку и Федора.
Они пошли к ней на другой день поутру. Сын ее был еще в постели, она вошла к нему в комнату с моими лакеями, заставила их сына держать, а сама выпорола его, говорят, так, что он весь день от стыда и боли пролежал не вставая» (9; 259). Случай анекдотичный, но… не исключительный: сообщения о такого рода наказаниях взрослых людей, даже офицеров (а ведь по закону битый офицер – не офицер: он был обязан выйти в отставку) изредка попадаются в мемуарах. Анекдот? Отнюдь нет. О случаях порки взрослых сыновей, уже имевших офицерский чин, изредка говорят и другие мемуаристы. Широко известен случай, когда генерал-фельдмаршал М. Ф. Каменский публично избил арапником (по другим рассказам – палками) своего сына-офицера С. М. Каменского за то, что тот не явился в срок по служебному делу; естественно, постороннего офицера он не посмел бы тронуть, так как это было бы уголовное преступление. Другой мемуарист рассказывает, как отец наказал розгами своего сына-офицера, приехавшего в имение в отпуск: тот, несмотря на неоднократные замечания, слишком быстро гонял лошадей, разъезжая по гостям. Стогов рассказывает, как отреа гировал его дедушка на сообщение о том, что отец мемуариста часто сечет его: «У дедушки от зала была отгорожена узенькая его спальня. Дедушка гневно сказал: «Иван, поди-ка сюда». Двери на крючок. Я с бабушкой был в зале и слышал, как дедушка сердито говорил: «Да ты с ума сошел! Ты дурак!». Что еще было, не помню; потом ясно были слышны удары; я видел эту плеть из толстого ремня, сколько ударов получил отец, я не знаю, но слышал, как он просил прощения» (98; 41). Впрочем, в отсутствие отца, как это было и у крестьян, его власть переходила к старшему брату.
