Вадим Елисеефф - Цивилизация классического Китая
«Государев слуга дерзает молвить. По ничтожному моему разумению, буддизм — это учение варваров. Оно распространилось в Срединной империи во время правления позднеханьской династии. В древности о нем никто не слыхал.
Вам, Ваше Величество, проницательному и мудрому в делах гражданских и ратных, наделенному поистине божественной мудростью и отвагой героя, Вам, которому равного не было сотни, тысячи лет, с благоговеньем дерзаю напомнить, что, взойдя на престол, Вы не потворствовали желавшим удалиться в монашество, будь то буддийское или даосское, не поощряли основание монастырей. Посему Ваш слуга полагал и надеялся, что замыслы Гао-цзу осуществятся Высочайшею Вашей рукой. Пусть нельзя осуществить их вмиг, пристало ли Вашей особе поощрять процветанье буддизма?
И что же я слышу?! Будто Вы, Ваше Величество, повелели несметному множеству буддийских монахов направить стопы свои в Фэнсян за какою-то костью Будды и доставить ее в императорский город, дабы Вы могли ее созерцать. Будто рака с сей костью поставлена будет в Большом дворцовом покое, будто Вы повелели к тому же всем столичным обителям поочередно высылать за нею процессии, совершать в ее честь подношения.
Как ни глуп Ваш слуга, но он понимает, что Ваше Величество не заблуждается насчет учения Будды, что Вы устраиваете столь торжественную процессию вовсе не для того, чтобы испросить благоденствия и благодати. Ныне год урожайный, люди довольны, и Вы, дабы порадовать всех, распорядились устроить столь необычное зрелище на потеху столичному люду. Но все это — не более как театральное действо, потеха, и только. Разве Вы, столь просвещенный и мудрый, можете верить подобным вещам?!
Но простой люд глуп и темен. Легко ввергнуть его в соблазн, но трудно из соблазна извергнуть. Ведь могут подумать, что Вы и впрямь почитаете Будду. Скажут: „Сын Неба, чья великая мудрость хорошо всем известна, и тот всем сердцем чтит Будду и верит в него. А нам, ничтожным, подобает ли печься о собственной плоти и жизни?” И станут себе прижигать макушки, обжигать пальцы рук, сгрудившись по десять, по сто человек, отдадут свое платье, растратят все деньги и будут друг другу от зари до зари подражать, вон лезть из кожи… И все из боязни от века отстать. Стар и млад побегут, словно волны на берег, забросив занятия и должность… И если не выйдет Высочайший запрет, способный движение вспять повернуть, один за другим будут основываться монастыри. Непременно найдутся такие, которые руки себе отсекут, будут изнурять свое тело — все Будде в угоду. О привычках забудут, презреют обычаи, станут всеобщим посмешищем. А это дело не шуточное!
Да и кто такой этот Будда? Всего-навсего варвар, чей язык не похож на китайский, чьи одежды скроены не как должно. Уста его не изрекали ничего согласного с древними установленьями наших прежних владык. Он не облекал свое тело в одежды, скроенные по веленьям наших прежних владык. Ему не были ведомы отношенья государя и подданного, отца и сына. Допустим, что он дожил бы до нашего времени и с благоговением принял доставленный в его земли высочайший указ с приглашеньем прибыть ко двору, к нам в столицу, и Вы, Ваше Величество, снизошли б до того, чтоб принять его. Чем бы все ограничилось? Приемом в Зале обнародования правительственных указов, обычной церемонией в честь чужестранного гостя, пожалованием ему платья, почетной свитой, провожающей его до границы. Никогда бы ему не позволили вводить в заблужденье народ.
Так можно ли ныне, когда тело его в прах превратилось, дозволить внести во дворец полуистлевшую кость, это зловещее свидетельство распада? Еще Кун-цзы сказал: „Почитая богов и духов, держитесь от них в отдаленьи”. В старину всякий раз, когда князь в своих землях совершал погребенье, заклинателям и гадалкам велено было идти впереди, отгоняя стеблями осоки и ветками персика нечисть и порчу. Лишь после этого приступали к самой церемонии. Теперь же, когда Вы, Ваше Величество, без особой нужды решили внести во дворец вещь столь мерзостную, уже сгнившую, решили удостоить ее высоким вниманием, ни один заклинатель, ни одна ворожея не станут идти впереди высочайшей процессии, орудуя стеблями осоки и ветками персика.
Нижайше прошу Вас отдать эту кость кому следует, дабы бросили ее в огонь или воду и разом вырвали бы зло с корнем, уничтожили бы источник сомнений всей Поднебесной, а также источник заблуждений потомков. Сим поступком Вы покажете всей Поднебесной, что деянья величайшего мудреца в тысячу по тысяче раз превосходят деяния обычного человека».[86]
В этом тексте содержится важнейшая идея: это страх загрязнения религии, как это произошло в случае с японским синтоизмом. На самом деле, все цивилизации Дальнего Востока, как и наши культуры средиземноморского востока, без сомнения, сознательно придавали огромное значение простейшим понятиям «чистого» и «нечистого».
Убежденный националист, Хань Юй с не меньшей строгостью судил и о собственной стране. Помимо своих нападок на буддизм, он сурово изобличал конфуцианскую систему обучения, так как она была подчинена одной цели — сдаче экзаменов. Хань Юй видел, что эта система противопоставляется гуманизму. Школа, по его мнению, превратилась в подделку, разум одряхлел, повсюду господствовал вульгарный карьеризм, несмотря на то, что целой жизни было недостаточно, чтобы усовершенствовать свои познания на долгом пути истинной учености. В конце концов во имя науки Хань Юй пришел к осознанию необходимости трансформации всей системы социальных структур. Одновременно с традиционными идеями возврата к золотому веку, он предполагал, что можно провести переворот в отношениях между молодыми и стариками, между слабыми и власть имущими.
«Тот, кто любит своих детей, выбирает ему учителей, чтобы дать ему образование. Но когда речь идет о нем самом, он стыдится проходить обучение. Какое искажение! Учитель детей дает им книги и объясняет им грамматику. Не он заставляет их избирать жизненный путь, не он исправляет их ошибки в поведении. Таким образом, с одной стороны, существует грамматика, с которой не считаются, с другой стороны, есть ошибки, которые никто не исправляет. Для одного берут учителя, для другого — нет, изучают только малую толику знания, игнорируя очень важные вещи. Я не верю, что это мудрый способ поведения.
Прорицатели, врачи, музыканты и различные ремесленники совсем не стыдятся обучаться, находясь рядом с преподавателем. Но для чиновной братии и для просвещенных людей достаточно, чтобы перед ними произносили слова учителя и ученика. Кончено, это вызывает насмешку у окружающих людей. Когда у них спрашивают причины такого способа обучения, они говорят: „Такой-то и такой-то находились примерно в том же возрасте, их положение было примерно схожим с нашим”. Если ранг учителя низок, это считается достаточным для того, чтобы его презирать, если его официальное положение значительно, то люди опасаются, чтобы их поведение не показалось лестью. Увы, с этой точки зрения никогда не удастся восстановить сам институт учительства.
Те, кто делают мудрость своей профессией, презирают прорицателей и врачей, музыкантов и ремесленников. Однако сегодня всей их мудрости недостаточно, чтобы сравняться с этими людьми: не странно ли это?
У мудреца нет специального наставника. Конфуций говорил: „Среди трех человек, с которыми я иду по дороге, для меня обязательно находится учитель”. Из этого мы видим, что совсем не обязательно, чтобы ученик уступал своему учителю, чтобы учитель был мудрее ученика. Достаточно, чтобы они отличались друг от друга путями практик, которыми они следуют, специальными знаниями каждого из них о своих исследованиях и доктрине».
Невозможно себе представить более проникновенный гимн «искренности», универсализму культуры, ценности человека, независимо от социальных условностей. По многим аспектам мышления, всегда полный искренности и энтузиазма, Хань Юй, поборник национальной правоверности и конфуцианских правил, сближается с даосскими бродягами: «Иметь скромный дом, жить в деревне; подниматься на вершину, чтобы смотреть далеко, садиться под густыми деревьями, чтобы закончить свой день; совершать свое омовение в водах прозрачного источника; находить превосходную пищу, блуждая по горам, ловить свежую вкусную рыбу, рыбача в речках; не иметь фиксированных часов, в которые надо ложиться спать или вставать ото сна, следовать только удобству; предпочитать похвалу, высказанную в лицо, отсутствию осуждения за спиной; не иметь другой заботы в своем сердце, кроме того, чтобы доставить удовольствие своему телу; не иметь ни колесницы, ни пышных одежд, но и не носить топор палача; не заботиться о порядке и не иметь тревог, не слышать разговоров ни об опале, ни о возвышении — вот образ жизни великого человека, который неизвестен своему веку. Это мой образ жизни. <…>
