Всевышний - Морис Бланшо
Когда она вошла, я все еще кричал, но из-за того, что крик мой устоялся, успокоился, она повела себя так, будто ничего не заметила. Я встал, отошел по другую сторону стола. У меня за спиной высились ящики. «Почему вы так вопите?» – сказала она, поддерживая доску. Извлекла из корзины большие часы, револьвер, коробку от сигарет, набитую бумагами. «Один из раненых отдал мне это на хранение». Она продолжала в меня всматриваться. «Не надо там оставаться, ладно?» – И она схватила меня через доску: с рукой у меня на предплечье, меня изучая, только на меня и глядя, она меня не видела. Тихонько потянула за собой и довела до кровати. Не говоря ни слова, дала мне поесть. Поела и сама, стоя, не отводя глаз от двери, с поднятой надо мной головой. Я услышал, как она говорит, что к полуночи будет ее очередь дежурить. «До тех пор я должна отдохнуть; мне обязательно нужно поспать». Она закуталась в свой старый плащ, стянула его на талии поясом. «Не уходите», – сказал я. Снаружи доносился нестройный шум, одни люди выходили, другие громко стучали молотками. Она высвободила одну руку и, бегло погладив меня по лицу, оставила ее у меня на плече. Другой рукой она искала что-то в кармане халата. Извлекла оттуда листок бумаги и поднесла его к глазам; те сузились, заблестели. «Все идет как надо», – сказала она. Она повернула листок так, чтобы я видел написанное, потом внезапно замерла, прислушалась. Я выпрямился. У изголовья кровати, почти посередине стенки раздался легкий шум. Ее взгляд, казалось, зацепился за что-то, потом стал рассеянным и распылился. Я услышал, как она спрашивает, какой сегодня день.
– Мне трудно поверить, – сказала она, – что однажды может произойти нечто подобное. Возможно ли это? Неужели когда-нибудь можно будет сказать: и с этого дня…
По выражению ее лица я видел, что она вновь начинает прислушиваться, больше не может удержаться и слушает. Но я, я-то ничего не слышал, для меня это было невозможно. Я сам был в звуке, который медленно вздымался, вновь спадал легкими скачками. Я прилепился к этому неопределенному, слепому нащупыванию, которое направлялось повсюду и, словно огромное липкое пятно, уже отловленное, уже окруженное паническим отвращением, к своему собственному ужасу все больше и больше выставляло на белый свет свое присутствие. Когда я удостоверился, что, набросившись было на стену, этот шум двинулся толчками в мою сторону, на открытый воздух, я внезапно успокоился. Взял Жанну за запястье.
– Это… это жаба, – категорически заявил я.
Она слегка отшатнулась.
– О чем вы? Что вы сказали? Почему мне об этом говорите?
Она попыталась встать.
– Где она?
Сначала она посмотрела на меня легкомысленно, потом ее взгляд впился мне в лицо – в мое лицо, не в меня. Она оставалась в напряжении, с подозрением изучала его черты. Возможно, сделала беглое движение, заглянув под кровать, но это произошло так быстро, что она уже вновь не сводила глаз с моего лица, все с тем же беспокойством и подозрительностью. «Знать бы, – сказала она, – что с вами станется». Она отбросила плащ. Я услышал, как слегка шуршит материя, и когда она пошла поплотнее прикрыть дверь, за ней уже тянулись ночные звуки. Вернувшись, она провела рукой по столу, смахнула с него все обратно в корзину. Подняв руки, поставила ее на небольшую полочку возле лампы.
– Прилягу, – пробормотала она, – мне нужно поспать.
Я прижался к стене. Она набросила на нас одеяло, вытянулась и больше не шевелилась.
– Моя радость слишком велика, – произнесла она в темноте. – Придется бороться, если я не хочу, чтобы она меня захлестнула. Днем вещи сохраняют свой облик. Но ночью тебя тянет выстроить тысячу планов, собраться с новыми мыслями. – Ее голос на мгновение заколебался. – Я чудовищно устала. – И она погрузилась в молчание.
Я немного замерз, я подтянул одеяло и прижался к стене. Мгновение-другое я думал, что поборол-таки холод, но тут же начал дрожать. Озноб шел издалека, из разных точек комнаты, он обращал меня в беспорядочную дрожь и уходил прочь, меня не оставляя, будоража пространство все дальше и дальше. В мир озноба проник и ее голос.
– Никогда меня не оставляйте, – сказала она. – Я не просила, чтобы вы явились, но теперь… – Она придвинулась и грубо меня пихнула. – Знаю, рано или поздно придется искупить то, что я сделала. Какая разница. Я дала вам ваше имя, я одна его знаю.
Ее голос вибрировал с таким напряжением, что мне показалось, будто это зовут снаружи.
– Что происходит, – сказал я, – в чем дело?
Мой голос прозвучал резко и хрипло. Она, в свою очередь, выпрямилась, и мы замерли в неподвижности. «Какая жалкая история», – тихо сказала она. Еще немного подождала и забралась под одеяло.
Чуть погодя я почувствовал, что опускаюсь в ледяную дыру; я привстал – казалось, темнота что-то скрывает. Моя рука осторожно двинулась по стене, но, хотя и, продвигаясь, не встречала ничего надежного и действовала вслепую, бессильно, уже не вела себя больше в кромешной тьме как рука. Внезапно я понял, что она встала раньше. Вспомнил стук в дверь, содрогание матраса, когда с него соскальзывало в пустоту тело. Я медленно разыскивал свои сандалии и уже вставал на ноги, когда мои ступни скрючились, оказались жестче, холоднее стали. Я взял их в руки, они чудовищно съежились. Я тер их, отогревал; мало-помалу возвращаясь к жизни, они повлекли меня через комнату, неспешно огибая по пути встречные предметы. Я остановился перед столом. Вернулся к кровати и протянул руку, мои пальцы сняли с полки небольшую коробку, вынули и подняли лампу. Та зажглась тусклым светом. Я остался в неподвижности, держа ее вплотную к себе; исходящая из нее холодная пелена была также и ловушкой. Я быстро нагнул-ся, поставил лампу на пол и бросился ничком рядом с кроватью, застряв ступнями под табуреткой. Я видел перед собой пустое пространство, выщербленное в темноте словно цементный склеп с грубыми срезами.
