Игорь Орлов - Советская повседневность: исторический и социологический аспекты становления
Книга И. Гофмана «Анализ фреймов: эссе об организации повседневного опыта» не характерна для прагматической американской социологии 1970-х годов, так как изобилует интерпретациями феноменологических теорий А. Шюца и А. Гурвича и лингвистической философии Л. Витгенштейна, заимствованиями из работ по социолингвистике (от Дж. Остина до Р. Якобсона), а также развитием классических (У. Джемс) и современных (Г. Бейтсон) психологических концепций. В трактовке Гофмана фрейм – это одновременно и «матрица возможных событий», и «схема интерпретации» событий, присутствующая в любом восприятии. Фреймы организованы в системы, среди которых выделяются первичные системы как «подлинная реальность» и фундамент мира повседневности. Однако ученого интересовала как раз вторичная система, в качестве которой выступали мир текста, сна, спектакля и т. п. [Гофман, 2003. С. 81].
Взрыв интереса к социологии повседневности и превращение ее в самостоятельное направление в рамках наук об обществе вызвали к жизни аналогичные изменения в историческом знании. В частности, перспективность антропологического подхода в изучении прошлого задолго до появления модернистских концепций уловили французские историки М. Блок и Л. Февр, увидевшие в реконструкции повседневного элемент воссоздания истории в ее целостности. Представитель второго поколения школы «Анналов» Ф. Бродель, понимавший прошлое как чередование периодов «большой длительности», включал в них и повседневно-бытовую составляющую. К структурам повседневности он отнес то, что окружает человека и опосредует его жизнь, – географические и экологические условия жизни, трудовую деятельность, потребности (в жилище, питании, одежде и лечении) и возможности их удовлетворения. Все это потребовало анализа взаимодействия людей, их поступков, ценностей и правил, форм и институтов брака и семьи, религиозных культов и проч. При этом характерной чертой реконструкции повседневной истории было предпочтение, отдаваемое изучению массовых явлений и больших временных длительностей для обнаружения глобальных социальных трансформаций. Продолжатели традиции первых двух поколений школы «Анналов» изучали в повседневности, прежде всего, ее ментальную составляющую, включая общие представления о нормальном. Однако использование броделевского подхода получило наибольшее признание у медиевистов и специалистов по истории раннего Нового времени и в меньшей степени – у историков, изучающих недавнее прошлое. С конца ХХ в. парадигма исторических изысканий «анналистов» все более приобретает облик своеобразной исторической антропологии, включающей в свои рамки изучение и реконструкцию материальной жизни, менталитета и повседневности. Начинается активное изучение социальной природы и функций тела, жеста, устного слова, ритуала, символики и т. п. [Грицанов, 2003].
Другое понимание истории повседневности превалирует в германской и итальянской историографии. «От изучения государственной политики и анализа глобальных общественных структур и процессов обратимся к малым жизненным мирам», – так звучал призыв германских исследователей, создавших особое направление в историографии – историю повседневности, или этнологическую социальную историю. Отождествление истории повседневности и микроистории характерно для ряда итальянских историков (К. Гинзбург, Дж. Леви и др.), в 1970-е годы сплотившихся вокруг журнала Quademi Storici. Для представителей этого направления исследование случайного стало отправным пунктом воссоздания социальных идентичностей.
В 1980—1990-е годы ряды исследователей повседневности пополнили американские сторонники «новой культурной истории», нацеленной на разгадывание символов и смыслов повседневной жизни. Под знамена микроисторического видения истории повседневности встали и некоторые представители третьего поколения школы «Анналов» – Ж. Ле Гофф и Р. Шартье. Именно микроисторики, изучавшие повседневность XX столетия, проанализировали переходные и переломные эпохи. Следствием понимания истории повседневности как «истории снизу» было преодоление снобизма в отношении маргиналов общества – преступников, инакомыслящих, представителей сексуальных меньшинств и т. п.
Наглядный пример вышесказанного – исследование профессора Чикагского университета Ш. Фицпатрик, посвященное повседневности сталинской эпохи, рассматриваемой в пространстве интернационалистско-патерналистского мифа с такими непременными его компонентами, как «светлое будущее», «проклятое прошлое», «дружба народов» и «враждебное окружение» [Fitzpatrick, 1999]. При этом черты советской повседневности, по мнению автора, во многом складывались под влиянием именно местных властей, а не инициатив, поступавших сверху от партии [Ibid. P. 55]. Кроме того, тяготы и жесткость официальной экономики были смягчены всевозможными формами блата [Ibid. P. 62–66]. Заметное место в работе Фицпатрик занимает описание советской системы как патрон-клиентской, что в сталинское время было связано с монопольной ролью бюрократии в сфере распределения [Ibid. P. 114]. Сюда можно добавить еще одно соображение: в условиях слома старой социальной структуры и отсутствия четко сформированных социальных интересов новая иерархия неизбежно складывалась на основе патернализма. Систему советской клановости следует рассматривать как альтернативную систему стратификации, помогавшую выживать населению.
Сегодня можно констатировать новую историографическую ситуацию, когда практически отсутствует деление на отечественную и зарубежную науку. Активно формируется единое научное пространство, в котором западным ученым открыты российские архивохранилища, а отечественные историки плодотворно используют западные методологические наработки. В свою очередь, интенсивный научный диалог способствует выработке нового знания о советской истории.
История повседневности представляет собой сравнительно молодое направление в отечественной историографии. В России «романтическое» сопротивление повседневности[14] сохранялось почти до конца ХХ в. Однако уже в 1980-е годы у литературоведов возник интерес к повседневной культуре и ее моделированию, прежде всего в теориях литературного быта Б.М. Эйхенбаума, статьях Ю.Н. Тынянова, Л.Я. Гинзбург и позднее – лотмановской школы [Бойм, 2002. С. 36–37]. В то же время при характерных для советской науки классовых обобщениях повседневность оставалась вне поля изучения историков. Работы А.Я. Гуревича, М.М. Бахтина, Д.С. Лихачева, М.Г. Рабиновича и других исследователей повседневной культуры средневекового мира, шедшие вразрез с установками формационного подхода, представляли, скорее, исключение (см.: [Бахтин, 1990; Гуревич, 1981, 1990; Лихачев, Панченко, Понырко, 1984] и др.). Зато в советские годы выходило немало работ по истории быта, который отождествлялся с материальной стороной жизни: давались описания того, что ели и во что одевались жители Древней Руси (см., например: [Очерки… 1977. С. 182–224]), или приводились статистические данные о заработной плате, питании и жилищных условиях рабочих России на рубеже XIX–XX вв. (см.: [Кирьянов, 1979; Крузе, 1981] и др.). В целом для 1950—1960-х годов было характерно появление трудов, в центре внимания которых находились вопросы деятельности партии по улучшению социально-бытовых условий и повышению уровня жизни населения (см.: [Бордов, 1960; Бромлей, 1966; Гордон, Левин, 1967; Харитонова, 1965] и др.). Но даже такой внешний подход к проблеме повседневности вооружал историков некими первичными данными о жизни народных масс изучаемой эпохи.
Для литературы 1960—1980-х годов было характерно следование идеологеме коммунистического строительства, в 1970-е годы модифицированной в концепцию развитого социализма. Объективно существовавшие бытовые проблемы в основном связывались с «остатками старого в быту», «нарушением принципов социализма» и «капиталистическим окружением». Кроме того, в исторических трудах тех лет бытовая сторона жизни общества находила отражение лишь в качестве дополнения к «большой» истории. Особенностью советской историографии было преимущественно фрагментарное рассмотрение основных аспектов советской повседневности. Несомненно, такой подход мешал ее анализу, оставляя в тени внутренние противоречия, присущие советскому обществу. Основной акцент делался на сознательности советских тружеников, их прямой заинтересованности в результатах своего труда и стремлении в кратчайшие сроки построить светлое будущее ([Гордон, Клопов, 1974; Дьячков, 1968; Майер, 1977; Сенявский, 1973] и проч.). При этом нельзя не признать, что на рубеже 1970— 1980-х годов в исследованиях материального благосостояния советских людей наметилось существенное продвижение, чему способствовала разработка историками первичных материалов бюджетных обследований семей рабочих и колхозников ([Алексеев, Букин, 1978; Поляков, Писаренко, 1978] и др.). В частности, Л.А. Гордон, Э.В. Клопов и другие исследователи отмечали, что, благодаря перенесению в сферу общественного производства ряда бытовых занятий, значительно увеличилась продолжительность свободного времени городских рабочих. Тогда же многие виды досуга (в частности, кино, чтение и театр) перестали быть элитарной формой времяпрепровождения, хотя и не получили достаточного распространения среди населения (см.: [Гордон, Клопов, Оников, 1977]).
