Игорь Морозов - Феномен куклы в традиционной и современной культуре. Кросскультурное исследование идеологии антропоморфизма
Илл. 115
Фактически речь идет о детализации бесформенного природного материала, которая характерна для мифического акта творения человека. Природный объект «очеловечивается», когда его наделяют признаками, необходимыми в данной культуре, чтобы отнести его к категории «человекоподобных» – см. илл. 116, фигурка духа аба möc, применявшаяся при лечении груди и мужских гениталий [Иванов 1979, с. 132, рис. 144, кызыльцы]. Это могут быть как биологические или физиологические признаки (например, наличие головы, конечностей или деталей, указывающих на пол – пенис, вагина, женская грудь, борода), так и культурные (например, поиск природного объекта с имитацией прически, татуировки, головного убора и т. п.). То же можно сказать об обрядовых и игровых зооморфных фигурках, форма которых зачастую должна подчеркнуть лишь общую «идею животного», выделяя в общем абрисе только важные для носителя данной культуры в данном социокультурном контексте черты [см., например: Иванов 1970, с. 151, рис. 133, «Зооморфный дух болезни», эвенки; с. 161, рис. 142, «Медведь», баргузинские эвенки; с. 249–250, рис. 227, «Собака», сахалинские эвенки].
Илл. 116
Нередко «человеческое» обозначается всего одним штрихом, небольшой деталью, например, нитью или лентой – см. илл. 115, Фигурка духа «родоначальницы» möp-кижилер [Иванов 1979, с. 13, рис. 6–4, шорцы]. У башки р при лечении наряду с куколками употреблялось сырое яйцо со «знаком человека» – красной нитью из рубахи больного, воткнутой в небольшое отверстие в скорлупе вместе с небольшой монеткой, гвоздиком и когтем ласки [Руденко 1955, с. 325]. Отжинный сноп, которому, как уже указывалось выше, свойственна антропоморфная символика, мог представлять собой перевязанный красной шерстяной ниткой пучок последних колосков, в середину которого клали кусочек хлеба, посыпанный солью [Сухотин 1912, с. 101].
В одних и тех же контекстах наряду с куклами могут выступать и другие знаки человека. Например, при зимнем озорстве использовались как куколки, так и кости животных («мослы»), старые лапти или кочерга. «Вот это мы возьмём да ночью и нарядимся, по окошкам пойдём. То какую кочергу нарядим, то чаво, начнём в окошко казать. Нарядим, запутаем её, как будто вот человека, начнём в окошко казать ямý. Выбяжуть там хто – или мужчина, или там женщина: „Да плюхи вы эдакие, что вы мучитесь! Зачем вы ещё это?!“ А мамочки! Нам смех это, игра нам это!..» [ЛА СИС, с. Белые Ключи Сурского р-на Ульяновской обл.]. В Шацком р-не Рязанской обл. в 1930–40-е годы «„таракана хоронили“: мосол в лапоть и травы наклали, и там и дерьма наложили – всяго наложили. И повесили им на окно…» [ЛА СИС, д. Токарево]. Лапоть, привязанный к веточке дерева, выступает в качестве своеобразной куколки, двойника новорожденного младенца [Энциклопедия земли 1998, с. 337]. В лечебной магии в одном ряду с антропоморфными фигурками, изображающими больного или его болезни (ср. упоминавшиеся выше куколки лихорадки), применялись детали одежды, пучки травы или ветви растений, камни [Бутанаев 1985, с. 97]. Тем самым, несмотря на отсутствие какого бы то ни было внешнего подобия, яйцо, сноп, древесная ветвь, обглоданная кость или лапоть в обрядовом контексте осознаются и воспринимаются как антропоморфный предмет, своеобразная «квази-кукла».
В ряде случаев аналогом кукол выступают маски. «Осенью тыклы [=тыквы] поспеють, их вычищали изнутри, прорезали глаза, рот, ставили туда свечку и подносили к окнам»; «Тыкву-то зимою испарють её, вычистють её, она поджарится. Ой! На голову наденуть: „Во, – говорять, – тыква идёть, вот она“. Это в святки» [ЛА СИС, с. Лесное Конобеево Шацкого р-на Рязанской обл.].
Как ясно из предыдущего изложения, в качестве антропоморфного признака могут выступать простейшие иконограммы человека, встречающиеся уже в палеолите: крест, раздвоенная на конце линия («вилка»), треугольник – если они присущи данному объекту и могут быть выделены носителем культуры, то есть являются для него очевидными. В этом смысле показательны символические «вилкообразные» фигурки, известные практически во всех культурах, начиная с палеолита – см. илл. 117, палеолитическая подвеска в форме стилизованной женской фигурки [Елинек 1982, с. 404, илл. 650, Моравия]; илл. 118, фигурка «хозяина животных», «мышиный» алэл [Иванов 1970, с. 132, рис. 118а, кеты]; илл. 119, фигурка женского духа-защитника у чукчей [Богораз-Тан 1939, с. 58, рис. 50b].
Илл. 117
Впрочем, можно привести примеры, когда «знаком человека» является и еще более примитивный предмет, казалось бы, не имеющий никакого внешнего сходства с обозначаемым. У детей такие замены встречаются уже с трехлетнего возраста [Игра 2003, с. 34]. Например, у болгар, живущих в Причерноморских областях Украины, созывая гостей на празднование рождения мальчика, несли в руках небольшую палочку, а о рождении девочки сигнализировала камышинка [Державин 1898, с. 39]. В ритуальной практике марийцев употреблялся обряд мытья в бане покойника, при котором усопшего заменяла липовая палка [Кузнецов 1904, с. 60]. Одним из кульминационных моментов элевсинских мистерий было созерцание участниками в полном молчании сжатого колоска, символизирующего Кору (Персефону) [Нильссон 1998, с. 75]. У австралийцев изображением мифических сестер Вавалаг в обряде дьюнггавон могут быть два небольших орнаментированных столбика, украшенных «повязками» из травы [Берндт 1981, с. 443].
Во всех этих случаях природные свойства объекта наделяются культурной семантикой и признаками человеческого, что позволяет перевести общение с ним на совершенно иной уровень: антропоморфизация вещи предполагает возможность диалога, развернутого в виде вербальных или кинетических текстов и предметно-символических кодов. Например, игра с камешком, изображающим ребенка, сопровождается «кормлением его грудью», «укачиванием» и т. п., то есть действиями, однозначно определяющими статус этого природного объекта как для самих играющих, так и для наблюдателей как «человеческого дитяти». Среди строительных ритуалов русских, зафиксированных в Рязанском крае, существовала практика принуждения к угощению плотниками-строителями жадного хозяина, для этого к матице подвешивали чурбак и на вопрос, зачем это сделали, отвечали: «Хозяин удушился!» [Иникова 2009, с. 389, д. Аверкиево Клепиковского р-на]. Данный пример интересен еще и своеобразной «визуализацией» языковых метафор, поскольку подвешенное полено, символизирующее хозяина, на языковом уровне ассоциируется с нелестной характеристикой персоны – «чурбан», «чурбак» „глупый, неповоротливый человек“, „внебрачный ребенок, байструк“ [Даль 1882б, т. 4, с. 615], а словесные комментарии символической «казни» жадного хозяина апеллируют к выражению «за грош рад удавиться» [Даль 1880, т. 1, с. 413].
Илл. 118
Манипуляции с персонифицированным колосом, предметно воплощающим урожай в элевсинских мистериях [Лауэнштайн 1996, с. 26, 54–70, 254, 278–279; Нильссон 1998, с. 87], позволяют перевести общение с ним в кодифицированные данной культурой тексты (молитвенные обращения и заклинания), то есть убрать барьер между «немотой» и «невысказанностью» природы и доступными человеку средствами выражения. Тем самым предполагается, что «человекообразный» предмет по определению наделен способностью «понимания» знаков культуры.
Еще один важный аспект – сочетание в кукле живого и неживого, одушевленного и неодушевленного. Вся прагматика куклы во многом построена именно на учете этих ее «естественных» свойств. Конечно, прежде всего кукла – это вещь, безжизненный, мертвый предмет, который можно сломать, выбросить, заменить другим. Отсюда живой «исследовательский» интерес, проявляемый к кукле детьми: стремление отсоединить от ее туловища руки, ноги, голову, вспороть у тряпичной куклы живот, заглянуть вовнутрь – см. илл. 120, Й. Куманс. Старая кукла (1875). Эти манипуляции проделываются невзирая на запреты взрослых, втайне от них.
Илл. 119
Вместе с тем кукла не только аккумулирует в себе свойства неживого, но и осмысляется как потенциально «живой» предмет. Как справедливо указывает М. П. Чередникова, любой ребенок воспринимает свою куклу как нечто одушевленное, имеющее имя, способное смотреть, говорить, испытывать голод, боль и т. п. Этот культурный стереотип воспроизводится в современной культуре в виде механических кукол с закрывающимися глазами, плачущих и разговаривающих [Чередникова 1995, с. 83–84].
