Григорий Чхартишвили - Писатель и самоубийство. Часть 2
Все это вроде бы так, но на самом деле провести научное различие между старением и развитием невозможно. Человек начинает стариться одновременно с рождением. Даже раньше, еще на стадии зародыша. Например, первичные почки, развитые у эмбриона, к моменту выхода из утробы вырождаются и редуцируются. Взяв старт, человеческая жизнь начинает дорогу к финишу — и когда набирает скорость при разбеге, и когда несется во весь мах, и когда, устав, замедляет бег.
Сегодня старость не в моде. Стариков стало много, больше, чем в любую из предшествующих эпох, однако они пребывают в маргинальной зоне общественного внимания. Наблюдается парадокс: все хотят дожить до глубокой старости, но при этом никто не хочет быть стариком.
Так было не всегда. В исторической перспективе отношение к старости менялось — эту пору жизни можно воспринимать или как увядание, то есть как зло, или как итог развития, то есть как благо.
В сегодняшнем мире, тон в котором задает динамичная и нетерпеливая западная цивилизационная модель, безусловно преобладает первая из этих двух позиций. Именно поэтому старость так мало изучена и вызывает так мало интереса. Современный человек гонит от себя мысль о будущем угасании своих сил и способностей — перспективе, избежать которую можно лишь посредством преждевременной смерти.
Наша цивилизация боится старости, которая вызывает у людей деятельного возраста ужас и отвращение. При этом, как уже было сказано, человек изо всех сил, даже в самой безвыходной ситуации, старается выжить, то есть любой ценой достичь того самого состояния, которого так страшится. Для этой цели иногда приходится проявлять чудеса изворотливости, порой даже совершать подлости и преступления и уж во всяком случае ограничивать себя в удовольствиях — отказываться от приятных, но вредных привычек вроде курения или поедания свежих булочек с маслом. Это тем более странно, что, кого ни спроси, все мечтают умереть в одночасье от инфаркта, а не доживать век овощем на альцгеймеровской грядке. Поистине человек — существо странное. Ради чего он мучает себя гимнастикой и диетой? Ради того, чтобы как можно дольше продлить свою старость, то есть обречь себя на длительное и все более усугубляющееся одиночество, беспомощность, духовную изоляцию, быть всем в тягость. «Несчастный друг! средь новых поколений докучный гость и лишний, и чужой», — пишет Пушкин, обращаясь к самому последнему лицеисту, который переживет всех остальных.[4]
Старики оксидентальному обществу не нужны и не интересны. Их никто не слушает, а им есть что рассказать. Извечная роль старика трагична и вместе с тем комична — рассыпать перед новыми поколениями бисер накопленной мудрости и опыта, а поросята беспечно бегают по драгоценным дарам крепкими копытцами, равнодушно похрюкивая. В своем предсмертном эссе «О чем я думаю, умирая» японец Сюсаку Эндо с горечью пишет: «Если вы заглянете в любую писательскую биографию, то увидите, что там подробнейшим образом рассказывается о годах, когда литератор был молод и полон сил, однако почти ничего о его мыслях и чувствах на пороге смерти. В последнее время я очень остро ощущаю эту несправедливость».
Но к старости можно относиться и иначе. Это важный, вероятно, даже главный этап жизни. Человек, доживший до старости, состоялся. В некотором смысле старик — это совершенный, то есть законченный, человек. Человек, осуществившийся целиком, с начала и до конца. Очевидно, именно поэтому старики меньше боятся, а то и вовсе не боятся смерти. Так задумано Богом/Природой: жизнь уходит сама, по капле, и по капле же входит смерть.
Однако чувство собственного достоинства, самый ценный из продуктов эволюции, протестует против замысла Бога/Природы. Оно говорит: хорош «совершенный человек», делающий под себя и скалящий фальшивые зубы в дрожащей маразматической улыбке! Это и есть венец моего жизненного пути?
В сегодняшнем мире старики добровольно уходят из жизни гораздо чаще, чем молодые. Многие из этих стариков некогда потратили массу усилий и времени на укрепление сердечной мышцы и суставов, но до конца воспользоваться плодами своей предусмотрительности не хотят.
Если человек в глубокой старости решает поставить точку самостоятельно — что это значит? Только одно: он защищает свое достоинство, свое «я». Иными словами — свой разум. В XX веке разум ценится выше веры.
Ницше писал:
«Если отвлечься от требований, которые ставит религия, то позволительно спросить: почему для состарившегося человека, ощущающего упадок сил, должно быть достойнее терпеть свое медленное истощение и разрушение, чем совершенно сознательно положить ему конец? Самоубийство есть в этом случае вполне естественное и напрашивающееся само собой действие, которое, как победа разума, должно было бы возбуждать наше уважение; и оно действительно возбуждало его в те времена, когда старейшины греческой философии и храбрейшие римские патриоты имели обыкновение умирать через самоубийство. Напротив, стремление посредством боязливого совещания с врачами и мучительнейшего образа жизни влачить существование изо дня в день, не имея силы приблизиться к подлинной цели жизни, заслуживает гораздо меньшего уважения».
Древние философы — стоики и эпикурейцы — рекомендовали жить только до тех пор, пока ты не в тягость себе и другим. Многие старые люди следуют этой рекомендации, даже если никогда не читали философской литературы. В 1965 году газеты сообщили о самоубийстве 115-летнего пуэрториканца Эухенио Марто. Он повесился, сказав, что ему надоело ждать смерти. Когда человек в этаком возрасте оказывается способен на столь решительные поступки, да еще проявляет нетерпение, это впечатляет. Рамзес II, согласно Геродоту, умертвил себя в день своего столетия, но у фараона была более веская причина — от старости он ослеп.
Ветхий Завет трактует долголетие иначе: как дар Божий, как проявление Высшей милости. Праведники там живут сотни лет, а когда, наконец, умирают, то отходят как колос ко снопу — то есть кончают свой век полностью созревшими. «Дней жизни Авраамовой, которые он прожил, было сто семьдесят пять лет; и скончался Авраам, и умер в старости доброй, престарелый и насыщенный жизнью, и приложился к народу своему».
Что ж, отношение к преклонному возрасту как к «старости доброй» и бесспорному благу логичнее, чем характерный для нашей эпохи культ молодости, продлеваемой всеми правдами и неправдами.
Старости не нужно бояться, ибо у нее есть свои благословенные преимущества. И ослабление страха смерти, мучающего человека на протяжении предыдущих жизненных фаз, не главное из них. Старость, если она «добрая», может быть по-настоящему прекрасной. Человек физически слаб и не может, как прежде, предаваться радостям плоти, но зато он свободен от их диктата, а это помогает избавиться от суеты, в которой проходило его предыдущее существование. Он скован телесной немощью и в то же время почти свободен от телесности, более духовен. Если человек в старости достиг мудрости — он добр, терпим и снисходителен к слабостям молодых, потому что уже ни с кем не соперничает, «насыщен жизнью». «Способности угасают, — пишет Ясперс, — и их заменяют обширные богатства накопленного опыта. Сдержанность, житейская упорядоченность, самообладание придают духовному существованию оттенок чего-то приглушенного, незыблемого». Разумеется, обрести этот блаженный покой дано немногим из стариков, но подчас, повинуясь каким-то причудливым, непостижимым законам бытия, он осеняет людей, проживших мутную, грешную жизнь и все же достигших очищения на пороге смерти.
Некоторым счастливцам из числа творческих людей в старости достается бесценный дар — тот самый «последний взгляд», о котором писал Кавабата. Накануне расставания с миром старые глаза художника обретают духовную ясность, позволяющую видеть земную жизнь в печальном, но умиротворенном, по-особенному красивом освещении, которое, вероятно, и является истинным. «Свойственные юности качества — такие, как творческое внутреннее становление и забывчивость, сменяются памятливостью зрелого возраста и возможным катарсисом старости» (Ясперс). Разве ради этого возможного катарсиса не стоит «длить дни свои» до положенного предела?
Но тихие радости преклонного возраста, открывающиеся мудрецу, плохо соответствуют типическому складу творческой личности. Любой художник, и уж в особенности писатель, есть гордый человек. Ему чуждо умиротворение догорающей свечи. И смириться с угасанием своих способностей литератору труднее, чем обычному человеку. Старые писатели чаще, чем старые не-писатели, задумываются о самоубийстве и чаще его совершают.
Традиция самоубийства от гордости восходит к философам античности, которые верили в волю и разум больше, чем в смирение и покорность судьбе.
