Гамильтон Гибб - Арабская литература
Обращаясь к поэзии этого периода, мы видим совершенно иную картину. Возникновение ислама неблагоприятно отразилось на древней поэзии. Сам Мухаммад, — хотя у него был свой придворный поэт Хассан ибн Сабит, чьи посредственные стихи благодаря этому обстоятельству сохранились, тогда как более ценные произведения утеряны, — естественно, занял враждебную позицию по отношению к поэзии, как главной моральной опоре языческих идеалов, разрушить которые ислам был призван. Ранняя мусульманская община и богословы после смерти Мухаммада занимали такую же позицию. Вот чем объясняется тот поразительный факт, что возникновение и распространение ислама не вдохновили ни одного поэта этой столь одаренной поэтически нации и что описание мусульманского движения в величественной манере древней поэзии имеется лишь в одной оде Ка'ба, сына Зухайра, о котором мы упоминали выше как об одном из главных поэтов-дидактиков. Даже великие поэты, жившие тогда в Аравии, были вынуждены мол-{33}чать; Лабид, воплотивший в своем творчестве все лучшие черты древней арабской жизни и представленный в му'аллаках, прожил более тридцати лет после хиджры, но перестал сочинять с тех пор, как принял ислам.
Однако вскоре поэзия, столь прочно вошедшая в арабскую культуру, неизбежно должна была возродиться. Но возродилась она уже не в Аравии, а в Месопотамии; она сохранила традиционную форму и древние условности, более того, — идеалы новой веры лишь слабо затронули ее дух. Проклинаемые богословами, поэты встретили радушный прием при дворах Омейядов и их арабских эмиров, где они декламировали, подобно своим предкам при дворах Хиры и Гассана, свои касиды, прославляя покровителей, превознося свое племя и понося противников. Три корифея поэзии ничуть не уступали доисламским поэтам в стиле и технике — ал-Ахтал, Джарир и ал-Фараздак. Все трое были современниками; первый принадлежал к христианскому племени и поэтому охотнее поддерживал Омейядов против теократической партии; второй и третий достигли славы главным образом благодаря энергии и языковому мастерству, которые они проявили в поэтической распре, разделившей одно время арабов восточных провинций на два враждебных лагеря. Но касида уже становилась обветшалой формой; строгие условности, стеснительные даже в пустыне, превратились при новых обстоятельствах в настоящие оковы. Несчастье, как мы уже указывали, заключалось в том, что старая форма касиды не терпела ни малейших изменений; либо нужно было сохранить ее полностью, либо создать совершенно новую форму. К концу правления Омейядов она уже перестала быть живым средством выражения поэтической мысли и вырождалась в архаическое упражнение, в мозаику экспрессии и образов, заимствованных у древних бардов. Таково, например, творчество Зу-р-Руммы, прозванного "последним из поэтов". Касида продолжала существовать, собственно говоря, она существует и поныне, но лишь как скучное упражнение для филологов.
Первые шаги к освобождению были сделаны в утонченной атмосфере Мекки. Возможно, что вдохновение первоначально черпалось у персидских и, может быть, греческих певцов, которые собрались там, чтобы служить богатой аристократии. Как бы то ни было, любов-{34}ная лирика развилась в самостоятельное стихотворение именно из насиба — любовного зачина касиды. Наиболее ярким представителем любовной лирики и самым выдающимся поэтом эпохи Омейядов был курайшит 'Умар ибн Абу Раби'а (ум. ок. 712 г.) — "Дон Жуан Мекки, Овидий Аравии и Востока". Его стихотворения, дышащие нежностью, столь же далекие от примитивной страсти Имру' ал-Кайса, как и от тепличной чувственности последующей эпохи, написаны скромным, простым языком. Аскеты были оскорблены, и поэт поплатился за свою опрометчивость неоднократным изгнанием, но современников, как и потомков, пленяли юношеская веселость, свежесть и галантность стихов 'Умара.
О муки тяжко раненного сердца! О глаза, что поразили
меня безумием!
Мягко двигалась она в спокойной красоте, как движется
ветвь от легкого дуновения ветерка на заре.
Она ослепила мои глаза, что глядели на нее, пока все
передо мной не затуманилось и не смешалось.
Никогда я ее не искал и никогда она меня не искала;
предопределены были и любовь, и час, и свидание.
Точно так же другие элементы касиды развились в пиршественные, охотничьи песни и т. п. Из многих поэтов, прославившихся в этом искусстве, лишь двое заслуживают упоминания: Маджнун — «одержимый», чья любовь к Лейле стала одной из излюбленных тем поздних романтических поэтов, и омейядский халиф Валид II, прославившийся главным образом своими винными песнями в манере древней Хиры. Распутная жизнь последнего, безвременно оборвавшаяся в 744 г. в результате мятежа, послужила причиной падения его династии и открыла путь новой эпохе как в мусульманской истории, так и в арабской литературе. {35}
V. ЗОЛОТОЙ ВЕК (750-1055 гг.)
Новая, Аббасидская, династия, возглавившая мусульманский мир в 750 г., возвысилась благодаря союзу теократической и монархической арабских партий при поддержке персов и других подвластных народов. Эгоистические интересы в первую очередь побуждали их покровительствовать богословским наукам и в то же время поощрять таланты своих персидских и арамейских подданых. В течение трех столетий это оставалось постоянной традицией халифата и его провинциальных дворов, так же как местных персидских и арабских династий, которые заняли его место. Новая столица — Багдад — стала центром литературы и искусств, как писал один арабский историк, "рынком, куда доставлялись товары науки и искусства, где искали мудрости, как человек ищет своих отбившихся верблюдов, и чья оценка ценностей принимается во всем мире". Внезапный расцвет, литературы был, как мы видели, подготовлен предшествующим периодом. Введя в империи единую власть и единый язык, а впоследствии распространив мусульманство среди своих подданных, Омейяды создали материальные предпосылки, плодами которых воспользовались их преемники. Основа для гуманистического возрождения была создана; новая культура уже давала ростки, и Аббасиды своей терпимостью и покровительством лишь способствовали ее пышному расцвету.
С этого времени подвластные народы занимают подобающее им место наряду с арабами во всех областях жизни и литературы, причем каждый из них вносит свою лепту в общую культурную сокровищницу. Со времени Александра все цивилизованные страны Ближнего Востока испытали сильнейшее влияние эллинизма. В результате сложных и противоречивых воздействий воз-{36}никла особая восточная ветвь эллинистической мысли, которая нашла свое выражение в философии александрийской школы и восточнохристианских ересях. Начиная с четвертого века труды греческих философов и их неоплатонических комментаторов, греческих астрономов, врачей и натуралистов переводились на сирийский язык и изучались в школах и монастырях Сирии и Месопотамии. На севере Месопотамии все еще существовала языческая община, члены которой именовали себя «сабиями»; она внесла немалый вклад в мусульманскую литературу и науку. В Египте александрийская школа философии, медицины и астрономии, хотя и пережила глубокий упадок, была еще достаточно сильна, чтобы оказывать влияние на деятельность мусульман в области последних двух наук. Это эллинистическое влияние благоприятствовало также распространению гностических культов, всевозможных эклектических систем, сильно окрашенных дуалистическими и пифагорейскими учениями.
Таков вклад арамейских и эллинистических народов в мусульманскую литературу и мысль. Менее значителен реальный вклад иранцев. Сасанидская империя, отрезанная от магистральных путей развития эллинистической культуры, не обладала достаточной самобытной культурой, чтобы возместить этот недостаток. Правда, позднее националистическое литературное движение в Иране стремилось возвысить древнюю иранскую цивилизацию за счет арабов и претендовало на то, что почти все ценное в мусульманской культуре происходит из Ирана. Но Ирану, стонавшему под властью деспотического союза жречества и бюрократии и постоянно пребывавшему в боевой готовности для защиты своего права на существование, было в то время не до литературы, и все, что там было создано, насколько можно судить по немногим дошедшим до нас материалам, сводилось в основном к религиозной и законодательной литературе, за исключением лишь сказаний о древних временах и основателях династий. Однако по соседству со столицей эллинистические влияния, распространенные несторианами, привели к созданию школы в Джунди Шапуре, где главными предметами изучения были опять-таки греческая философия и наука, преподаваемые в основном несторианами. Наряду с этим перево-{37}дились и изучались индийские философские и научные произведения; некоторые иранские как маздеистские, так и манихейские — течения, сочетаясь с другими элементами, создали своеобразную синкретическую философию. Сильнее всего влияние этой школы сказывалось, естественно, в Ираке, где она наряду с более ранним синкретизмом гностиков имела наиболее благоприятные возможности для воздействия на мусульманские науки. Сильное индийское влияние было привнесено в мусульманский мир другой иранской общиной, более сложной по своему происхождению, которая длительное время испытывала воздействие буддизма в Бактрии и Согдиане. Распространенная теория о том, что лучшие достижения мусульманской культуры, религиозной мысли, а также и арабской литературы обязаны своим появлением иранцам и представляют "арийскую реакцию на семитские идеи", является преувеличенным обобщением некоторых частных случаев. В Иране того времени не могло быть и речи о чистоте расы, равно как и об особой «арийской» ** культуре. Его главный вклад состоял не в литературных, научных или философских произведениях, а в художественном темпераменте, природном гении и способности народа к ассимиляции, что под влиянием ислама получило наиболее полное развитие. Теперь нетрудно понять, почему вслед за сменой династии в арабской литературе внезапно наступил Золотой век. До сих пор мусульманская наука создавалась в оригинальном плане только арабами, в лучшем случае под косвенным влиянием прежних культурных центров. При гостеприимном дворе первых аббасидских халифов она не только столкнулась лицом к лицу с чужестранными системами мышления, но, что еще важнее, ее начали изучать люди, умственный кругозор которых в течение многих поколений формировался под влиянием эллинизма — той или иной его восточной ветви. По сути дела эффект получился тот же, что и после воскрешения в Европе в эпоху Возрождения забытой греческой литературы. Два течения, столкнувшись, тотчас вступили в борьбу за первенство. В исходе ее сомневаться не приходилось, но в процессе этой {38} борьбы специфические мусульманские науки вынуждены были несколько изменить методы, позиции и форму изложения. Ученые Аравии, Сирии, Египта и Ирана, замкнутые до тех пор в своих тесных провинциальных сферах, обрели свободу взаимного общения, в результате чего в Багдаде и по всей империи возникла арабская мусульманская литература. Всякое новое достижение быстро доходило во все уголки мусульманского мира, и нам известны испанские школы, основанные учеными с Востока, и иранские школы, основанные людьми, получившими образование в Египте и Багдаде. Из всех иностранных влияний существеннее всего было влияние эллинизма. Однако прежде чем перейти к более подробному анализу развития арабской литературы, необходимо точно указать, какие стороны эллинской и эллинистической мысли сыграли в ней наибольшую роль. Мусульмане познавали греческую литературу не прямо (как Европа в эпоху Возрождения), а косвенным путем, через сирийские переводы. Прежде всего следует отметить «Исагоги» Порфирия и «Органон» Аристотеля. Последний практически целиком сделался достоянием арабской культуры и до сих пор преподается в мусульманских школах. Затем шла греческая философия, но не в совершенном виде, как мы увидим позже. Греческая медицина, представленная главным образом Галеном и Павлом из Эгины, греческая физика и математика образовали основу соответствующих мусульманских наук. Однако арабы никогда не имели дела с греческой литературой в целом; не подозревая о ее духовных и эстетических достоинствах, они интересовались лишь ее реальным содержанием фактами и теорией. Весьма сомнительно, что при характерной для арабской литературы узости кругозора, пристрастии к букве и пренебрежении духом арабы смогли бы оценить эти качества, даже при более близком знакомстве с греками; так или иначе, но такой возможности у них не было. Поскольку арабская литература была связана по рукам и ногам своими условностями, зависимостью от покровителей и тем чисто восточным благоговением перед прошлым, которое вынуждает поэта или философа растворять свою индивидуальность в традициях своей нации, не удивительно, что редко какое арабское произведение поднимается выше своей среды {39} и становится живым и непреходящим вкладом в мировую литературу.
