Елена Пенская - Русская развлекательная культура Серебряного века. 1908-1918

Особенно частотны прямые называния ада у Блока: в стихотворении «Песнь Ада» «яркий бал» – символ всего земного «страшного мира»[61]:

Я на земле был брошен в яркий балГде в диком танце масок и обличийЗабыл любовь и дружбу потерял.

Даже детские развлечения в стихотворении «Балаганчик» несут в себе инфернальное, хотя и отчасти пародийное начало: в представлении участвуют черти, музыка названа «адской», у кукольной королевы «адская свита»[62]:

Вот открыт балаганчик,Для веселых и славных детей,Смотрят девочка и мальчикНа дам, королей и чертей.И звучит эта адская музыкаЗавывает унылый смычок.Страшный черт ухватил карапузикаИ стекает клюквенный сок.

Временные и пространственные границы

Сквозной просмотр «городских» стихотворений В. Брюсова позволяет выделить ряд устойчивых повторяющихся мотивов, связанных с урбанистической демонологией. Наиболее важным и общим рамочным мотивом оказывается чередование времени суток: наступление ночи и пробуждение демонических сил или, напротив, наступление утра и временное их исчезновение или маскировка. Так, стихотворение Брюсова «Ночь» (1902) начинается именно с такого пробуждения ночных сил[63]:

Горящее лицо земляВ прохладной тени окунула.Пустеют знойные поля,В столицах молкнет песня гула.

Идет и торжествует мгла,На лампы дует, гасит свечи,В постели к любящим леглаИ властно их смежила речи.

Но пробуждается разврат.В его блестящие приютыСквозь тьму, по улицам, спешатСкитальцы покупать минуты…

С такого же пробуждения демонической магии на границе дня и ночи начинается стихотворение А.А. Блока «Петр» (1904)[64]:

Он спит, пока закат румян.И сонно розовеют латы.И с тихим свистом сквозь туманГлядится Змей, копытом сжатый.

Сойдут глухие вечера,Змей расклубится над домами.В руке протянутой ПетраЗапляшет факельное пламя.

Стихотворение Блока «Песнь Ада» (1909)[65], написанное дантовскими терцинами, начинается с перехода не только временной, но и пространственной границы: именно с завершением дня начинается спуск в инфернальное пространство:

День догорел на сфере той земли,Где я искал путей и дней короче.Там сумерки лиловые легли.

Меня там нет. Тропой подземной ночиСхожу, скользя, уступом скользких скал.Знакомый Ад глядит в пустые очи.

Фиксация обратного перехода пространственно-временной границы – от ночи к рассвету, утру; от разгула демонических сил к их временному успокоению – чаще всего совпадает с финалом, как в стихотворении К.Д. Бальмонта «После бала»[66]:

Да, полночь отошла с своею пышной свитойПроникновеннейших мгновений и часов,От люстры здесь и там упал хрусталь разбитый,И гул извне вставал враждебных голосов.

Измяты, желтизной подернулися лица,Крылом изломанным дрожали веера,В сердцах у всех была дочитана страница,И новый в окнах свет шептал: «Пора! Пора!»

И вдруг все замерли, вот, скорбно доцветают,Старался продлить молчаньем забытье: —Так утром демоны колдуний покидают,Сознавши горькое бессилие свое.

Сходным образом выстроен финал в стихотворении В.Я. Брюсова «В ресторане» (1905)[67]:

Ты вновь со мной! ты – та же! та же!Дай повторять слова любви…Хохочут дьяволы на страже,И алебарды их – в крови.

Звени огнем, – стакан к стакану!Смотри из пытки на меня! —Плывет, плывет по ресторануСинь воскресающего дня.

В лирике Андрея Белого этот мотив может завершать композицию, как в стихотворении «Пир» (1905)[68]:

Суровым отблеском покрыв,Печалью мертвенной и блеклойНа лицах гаснущих застыв,Влилось сквозь матовые стекла —

Рассвета мертвое пятно.День мертвенно глядел и робко.И гуще пенилось вино,И щелкало взлетевшей пробкой.

Но текст может и начинаться с мотива рассвета, как в стихотворении «Меланхолия» (1904), и тогда тема ночного разгула демонических сил вводится в текст как воспоминание[69]:

Пустеет к утру ресторан.Атласами своими феиШушукают. Ревет орган.Тарелками гремят лакеи —

Меж кабинетами. Как тень,Брожу в дымнотекущей сети.

<…>

Там – в зеркале – стоит двойник;Там вырезанным силуэтом —

Приблизится, кивает мне,Ломает в безысходной мукеВ зеркальной, в ясной глубинеСвои протянутые руки.

Такое соединение демонических локусов с чередованием дня и ночи имеет самые древние фольклорные корни: в сказках и легендах любые встречи с потусторонними силами происходят именно ночью. Однако традиционные временные рамки сочетаются в символистской поэзии с сугубо нетрадиционными пространственными локусами, формируя ряд неклассических городских хронотопов.

Набор сюжетов

Сюжеты стихотворных и прозаических текстов обыгрывают по-граничность пространства «развлекательных» локусов. Один из излюбленных сюжетных мотивов – переход из профанического мира в инфернальный или появление персонажа из инфернального мира в профаном пространстве. Этот сюжетный мотив – встреча с персонажем из инфернального мира – чаще всего встречается в хронотопе бала-маскарада, в котором актуализируются мотивы двойничества, мира призраков и теней, «адской» музыки.

В цикле «Пляски Смерти» А. Блока мертвецы живут неузнанными среди живых, танцуют на балу друг с другом и с ничего не подозревающими живыми[70]:

<…>

Лишь у колонны встретится очамиС подругою – она, как он, мертва.За их условно-светскими речамиТы слышишь настоящие слова:

«Усталый друг, мне странно в этом зале» —«Усталый друг, могила холодна». —«Уж полночь». – «Да, но вы не приглашалиНа вальс NN. Она в вас влюблена…»

А там – NN уж ищет взором страстнымЕго, его – с волнением в крови…В ее лице, девически прекрасном,Бессмысленный восторг живой любви…

Он шепчет ей незначащие речи,Пленительные для живых слова,И смотрит он, как розовеют плечи,Как на плечо склонилась голова…

И острый яд привычно-светской злостиС нездешней злостью расточает он…«Как он умен! Как он в меня влюблен!»

В ее ушах – нездешний, странный звон:То кости лязгают о кости.

Стихотворение Андрея Белого «Маскарад» (1908) в первых строфах начинается с перечисления гостей в масках инфернальных персонажей – черта, смерти, красного домино19:

Огневой крюшон с поклономКапуцину черт несет.Над крюшоном капюшономКапуцин шуршит и пьет.

Стройный черт, – атласный, красный, —За напиток взыщет дань,Пролетая в нежный, страстный,Грациозный па д'эспань, —

<…>

Звякнет в пол железной злостьюТам косы сухая жердь: —Входит гостья, щелкнет костью,Взвеет саван: гостья – смерть.

Гость: – немое, роковое,Огневое домино —Неживою головоюНад хозяйкой склонено.

Во второй половине стихотворения дважды повторяется фраза: «Вам погибнуть суждено», – как будто произнесенная красным домино, танцующим со Смертью, а в финале стихотворения происходит метаморфоза: красное домино оказывается не только вестником смерти, но и убийцей, а Смерть из карнавальной превращается в подлинную[71]:

Чей-то голос раздается:«Вам погибнуть суждено», —И уж в дальних залах вьется, —Вьется в вальсе домино

С милой гостьей: желтой костьюЩелкнет гостья: гостья – смерть.Прогрозит и лязгнет злостьюТам косы сухая жердь.

<…>

Ждет. И боком, легким скоком, —«Вам погибнуть суждено», —Над хозяйкой ненарокомПрошуршало домино.

<…>

Только там по гулким залам —Там, где пусто и темно, —С окровавленным кинжаломПробежало домино.

Уже отмечалось, что в основе сюжета этого стихотворения лежит рассказ Э. По «Маска Красной смерти» (1842)[72]. Совпадают наиболее важные сюжетные мотивы: появление Смерти в красном домино на балу, устроенном в тщательно изолированном от внешнего мира роскошном дворце, в разгар веселого праздника, превращение маскарадной маски в истинное лицо Смерти, гибель всех участников оргии и безграничная власть «Тьмы» и «Тлена». Те же мотивы у Белого и в стихотворении «В Летнем саду» (1906), и в романе «Петербург» (1913), хотя и в фарсовом, вывороченном наизнанку варианте: в наводящем панику красном домино появляется не Смерть, а один из персонажей романа Николай Аблеухов.