Валентин Красилов - Метаэкология
Елисейские поля тоже были пастбищем, но уже в гомеровские времена идея смерти претерпела существенные изменения. Ахилл, как бы перекликаясь с библейским Экклезиастом, заявляет, что скорее смирился бы с участью батрака на земле, чем царя в подземном царстве. Трагическая интонация «Илиады» происходит от знания Ахиллом неизбежности его ранней гибели и того психического надлома, тех вспышек безудержного убийственного гнева, которые проистекали от этого знания. Одиссей же предпочитает возвращение на родину обещанному нимфой Калипсо бессмертию. Этот твердый в испытаниях человек, воплощение гомеровской философии жизни, получит от богов высшую награду — естественную смерть.
Тихо смерть на тебя низойдет. И, настигнутый ею,В старости светлой спокойно умрешь, окруженный всеобщимСчастьем народов твоих.
Такой же была смерть библейских патриархов. Трагедией считали не естественную смерть — не было в репертуаре такой трагедии, — а преждевременную гибель в цвете лет.
Платон предположил (в «Тимее»), что душа Одиссея избрала для реинкарнации участь обыкновенного человека, которую долго искала и насилу нашла, где-то валявшуюся: ею все пренебрегли. Этот кармический мотив свидетельствует о мощном вторжении восточной метафизики смерти, совершенно преобразившей классический гомеровский вариант. Восточная концепция смерти учит не героизму, а смирению. Она подсказывает негативный ответ на вопрос быть или не быть. Бытие, эпизодическое неравновесное состояние, неотвратимо стремится к небытию, нормальному состоянию вечного покоя.
На античном западе эти идеи нашли наиболее полное выражение в стоицизме. Смерть, полагал Сенека, существует лишь как вещь в себе, но не вещь для нас. Ибо пока человек сознает что-то, он еще не умер, а когда умер, то уже ничего не сознает. Следовательно, страх смерти — это нелепый предрассудок. Смерть несет избавление от страданий, что делает ее не только неизбежной, но и желанной. Принимая смерть, следуй примеру Геркулеса:
- Уйми, — сказал он, — слезы, безобразноюНе смей кончину делать Геркулесову!Алкида видишь, как он ждет сожжения?Смотри! Пусть будет дух твой тверд, как взор его!Но, небо распахнув, отец зовет меня.Иду, родитель!
Эти слова напоминают о другой стоической кончине. Сходство едва ли случайно: ведь утонченная стоическая метафизика смерти воскрешает грубую варварскую и все это сливается в христианстве, но лишь затем, чтобы, перемешавшись, снова разделиться. От мощного синкретического потока христианской метафизики отделяются струи возрожденного варварства, обновленного эпикурейства, поблекшей стой. Более мощной оказывается то одна, то другая струя. Если Средневековье было торжеством варварской эсхатологии как в отношении индивидуальной смерти — желанного окончания испытаний и связанных с ними страданий, так и в вопросе о конце света, трансформированной в Апокалипсисе гибели богов, то Ренессанс был прежде всего возрождением эпикурейства. Временами путь к благодати через вину и страдание (Ф.М. Достоевский) скрещивался в рамках одной культуры с эпикурейским «насыщением жизнью» (И.И. Мечников) и стоическим опрощением (Л.Н. Толстой).
Эпопея «Война и мир» начинается смертью эпикурейца Безухова и завершается стоической кончиной князя Андрея. Попутно умирают маленькая княгиня, Петя Ростов, граф Ростов, старый князь Болконский, Платон Каратаев, Элен Безухова — полный спектр вариантов (смертность персонажей Толстого до 30% против среднестатистической около 3% за пять лет, что делает смерть главной героиней романа). Плодом этого исследования было решение гамлетовской дилеммы путем сближения альтернатив. Дилемма теряет смысл, если бытие максимально приближено к небытию. Иными словами, чем проще жизнь, тем легче смерть (кажется, не все толстовцы понимали эсхатологический смысл опрощения, хотя Толстой иллюстрировал его не только литературными примерами Каратаева, князя Андрея, Ивана Ильича, но и собственной смертью, задуманной как незаметная кончина безвестного старца).
Однако, если жизнь сводится к подготовке и организации безболезненной смерти, требующей максимального опрощения, то не проще ли вообще не рождаться? Именно так, подтверждает Посидипп из Александрии, ученик Зенона:
«Иль не родиться совсем, или скорей умереть».
Больше одной
Толстовская победа над смертью путем опрощения возвращает нас к простейшим формам жизни, практически лишенным индивидуальности, тиражируемым большим числом копий и поэтому бессмертным до тех пор, пока сохраняется матрица. Проблема индивидуальной смерти возникает в процессе эволюции с появлением индивидуальности, в свою очередь тесно связанной с половым размножением, при котором потомок получает наборы генов от двух родительских особей, не являясь точной копией ни одной из них, и в свою очередь не может быть точно скопирован. Передача генов по наследству теперь уже недостаточна для обеспечения бессмертия, и смерть воспринимается как утрата, вверх по эволюционной лестнице все более ощутимая.
Уже животные страдают от утраты особей, с которыми их связывает родственная или половая любовь, но им неведомо страдание по поводу собственной смерти. Лишь человек, проецируя на себя чувства, вызванные утратой близких, страдает в ожидании неизбежной кончины. Из-за самоотождествления с умершим смерть оставляет двойной след в сознании и не скоро забывается. Умерший устойчиво существует в памяти живущих.
Древние не отделяли ментальных образов от физических: раз живет в памяти, значит где-то живет, хотя бы в виде призрака — бесплотного двойника. Приобретя опыт смерти, призрак обладает особым знанием, недоступным тем, кто еще не умер. Это дает ему большую власть над живущими. Умершие становятся богами, как Геракл или Персефона. Мысль о том, что получить бессмертие можно лишь после смерти, настолько укореняется, что не только Геракл, но и практически все боги-сыновья (Энлиль, Дионис, Гефест, Христос) проходят через смерть или — в качестве особого отличия от рядовых призраков — через две смерти. Так скандинавский бог Один претерпел двойную смерть от копья и петли. Постоянно присутствующий в северных преданиях образ повешенного, пронзенного копьем, относится или к Одину, или к принесенным ему человеческим жертвам. Может быть, двойная смерть и была причиной возвышения этого сумрачного божества.
Но ведь и Христос, распятый на кресте, был проткнут копьем. Евангелисты дают по этому поводу довольно путаные объяснения, стирающие память о древнем дважды убитом боге, для которого копье в боку было настолько существенным атрибутом, что в качестве атавизма сохранилось и в позднейшей метафизике.
Умершие лишь эпизодически вступали в контакт с живыми, пребывая в особом мире, отделенном от этого рекой или лесом. Мир мертвых мог быть прекрасным пастбищем, садом или другим улучшенным вариантом мира живых, или его антиподом (где, по словам евангелиста, последние станут первыми, а первые — последними), или хуже него (гомеровское царство Аида), местом воздаяния за хорошие и дурные поступки, как полагали орфики, или, наконец, двух категорий — для праведных и для грешных. В любом случае он был тем местом, где человек обретал метафизическое бессмертие.
В качестве такового потусторонний мир был предметом особого внимания, обогащался новыми образами, его границы расширялись, а структура становилась все более сложной — ведь ему предстояло вместить столь многих. Его гармония дала форму созвучиям, его словесные воплощения, древнейшее из которых египетская «Книга Мертвых», послужили моделью для книг о живых, его изображения на стенах пещер стали прообразом живописи. Его теперь называют миром культуры, третьей действительностью. Но генетическая связь не утрачена и назначение его все то же — жизнь после смерти.
Как сказано у Оскара Уайльда, кто жил больше чем одной жизнью, умрет больше чем одной смертью. Но ведь перед каждым живущим три вида смерти — биологическая, социальная и метафизическая — и, соответственно, три вида бессмертия.
Биологическое бессмертие достигается передачей генов потомству. В этом смысле Дон Жуан себя обезопасил и мог бесстрашно бросить вызов потустороннему миру. Однако повторятся ли в потомстве его исключительные мужские качества? Специальные исследования (в частности, проведенные в 20-х годах Ю.А. Филиппченко) показали, что дети выдающихся людей, как правило, ничем не выделяются (как в случае Эразма и Чарльза Дарвинов, духовным наследником чаще оказывается внук, чем сын).
Популяция раздельнополых организмов как бы обобществляет все гены в единый генофонд, в котором трудно сохранить индивидуальность. Последняя определяется не только генотипом, но и жизненным опытом, который в большей степени, чем гены, готовит человека к его социальной роли и наследуется путем обучения. Социальные роли время от времени вымирают, хотя большинство их переходит от поколения к поколению, пока существует социум. Наконец, духовная часть личности — метаэго — остается в культуре, пока хоть кто-то в последующих поколениях находит в ней материал для построения собственной эгосистемы. Желательно сочетать все три вида бессмертия, но на практике это не удается из-за ограниченности ресурсов и постоянных конфликтов между двойниками. Если для биологического бессмертия благоприятно увеличение потомства, то в метаэкологической системе качество обратно пропорционально количеству.
