Сергей Романовский - "Притащенная" наука
Итак, история – наука в чистом виде интерпретационная. Все зависит от концептуального клея, коим скрепляются исторические факты.
Концептуальный клей большевиков – это марксистско-ленинская философия да еще пришпиленная к партийной идеологии.
Заявив, что «история – наука партийная», теоретики большевизма не то чтобы совсем уж ее обезмыслили, скорее они сделали историю России своей наукой. Для сторонников классового подхода к историческому процессу она была вполне осмысленной и стройной.
В 1928 г. М.Н. Покровский заявил без обиняков, что в исторической науке «специалисту-немарксисту – грош цена» [527]. И был по-своему прав. Коли оценщиками стали марксисты, то соответственно все им чуждое они отметали без колебаний. Покровский, например, всюду и всем говорил, что он «революционный марксист», а точнее он «лидер этого направления в русской историографии» [528]. Историки теперь работали под «линию», под конкретные «указания», сделав из науки заказное блюдо, подаваемое к столу большевистским лидерам. И, самое поразительное, – их это не унижало, они искренне полагали, что только так и можно подходить к событиям прошлого.
Конечно, подобная «искренность» в определенном смысле была противоестественной. Она оказалась своеобразной психологической защитой интеллекта, ибо ученый не в состоянии перестать работать, даже если многое в общественной атмосфере его не устраивает. Не спасал историков и уход в далекое прошлое, ведь и те стародавние события надо было как-то толковать, а толкование обязано было быть только марксистским.
* * * * *До начала 30-х годов был у советских историков и свой локальный вождь – академик М.Н. Покровский. Мы знаем уже, что своих вождей имели философы (А.М. Деборин), лингвисты (Н.Я. Марр) и биологи (Т.Д. Лысенко). Все они оказались в итоге временщиками, т.е. им была уготована участь политиков. И не зря. Никакой науки за ними не было [529]. Была конъюнктура и интеллектуальная нечистоплотность. В их научных вотчинах хозяйничал не факт, а партийная догма. И заботились они не об открытиях, а о соблюдении идеологической чистоты. У каждого, конечно, своя судьба, причем вполне заслуженная.
Михаил Николаевич Покровский был убежденным большевиком и не лишенным дарований человеком. Его пятитомная «Русская история с древнейших времен», сочиненная в эмиграции, хотя и пропитана насквозь духом классовой борьбы, но читается тем не менее легко и даже с интересом. Это живая, а не аналитическая история, скорее труд популяризатора, чем исследователя [530]. Он первым дал понять коллегам, что для историка важны лишь те факты, которые иллюстрируют идею автора (Вспомним Н.Я. Марра и Т.Д. Лысенко. Создается впечатление, что подобное являлось своеобразным установочным фактом всей системы советской притащенной науки).
Подход оказался заразителен. В дальнейшем в трудах советских историков факты перестали служить даже идее, они перешли на службу к идеологии.
С историками старой выучки Покровский вел не идейную, а политическую борьбу, причем не по правилам научной этики, а по инструкциям ГПУ. При его участии было грубо слеплено дело «буржуазных историков», и в застенки ГПУ попали десятки крупных ученых.
Выдающегося русского историка академика С.Ф. Платонова вынудили в ОГПУ признаться, будто бы он организовал и возглавил «Всенародный союз борьбы за возрождение свободной России». Академия поспешила избавиться от него, а заодно – еще от ряда академиков. А в 1931 г. им устроили показательное судилище в Институте истории Коммунистической Академии и Обществе историков-марксистов. На нем многие ученики Платонова отмежевались от учителя… [531].
Но кто мог себе представить, что благообразный глава школы советских историков академик М.Н. Покровский – вдохновенный осведомитель, что, исповедуясь перед ним, ученые изливают душу прямо в протокол следственного отдела ОГПУ.
29 сентября 1932 г. Покровский в секретном донесении своим хозяевам как бы между прочим оповещает их: «Время от времени ко мне поступают письма историков, интернированных в различных областях Союза. Так как эти письма могут представить интерес для ОГПУ, мне же они совершенно не нужны (какова низость! – С.Р.), пересылаю их Вам» [532]. В ОГПУ, разумеется, с большим интересом прочли письма-откровения академика Е.В. Тарле, академика В.И. Пичеты и профессора МГУ А.И. Яковлева…
«Доносчиком оказался “марксист”-историк М.Н. Покровский, – писал профессор П.Н. Милюков… злобная, завистливая личность, уже в студенческие годы проявлявшая эти качества по отношению к своим более удачливым товарищам…» [533]. Чтобы более не возвращаться к этой не ясной до конца истории, скажем лишь то, что известно доподлинно. Конечно, «на ровном месте» «академи-ческое дело» 1929 – 1930 гг. было не организовать, подоплека (пусть и шитая белыми нитками) должна была существовать [534]. И во всем этом политическом спектакле ведущую скрипку играл Покровский. Но еще вопрос: был ли он при этом «казеннокоштным» осведомителем или своекоштным, делавшим свое иудино дело от чистого марксистского сердца, просто потому, что люто ненавидел всю «буржу-азную профессуру», а историков – в первую очередь.
Все арестованные историки быстро сломались. Академик Е.В. Тарле оговорил себя в ОГПУ (Покровский читал его показания «по горячим следам»). Во всем «признался» и академик В.И. Пичета. Он писал Покровскому, просил заступиться, уверял старого партийного историка, что он «верный честный сын советской власти…» Просил спасти и вернуть «пролетариату и советской науке честного работника» [535].
Заметим, кстати, что так академик писал не из пыточной на Лубянке, он уже жил «на поселении» в городе Вятке.
Академика Тарле выслали в Казахстан. Его Покровский ненавидел люто – и за его убеждения, и за талант. И Тарле, чувствуя эту ненависть, тем не менее писал Покровскому. Тот ответил: «Я читал в оригинале Ваши показания в ходе следствия. Из них можно заключить, что Ваше пребывание в Алма-Ате свидетельствует только о необыкновенной мягкости Советской власти (Каков утешитель и заступник?! – С.Р.). Если бы Вы были французским гражданином и совершили все, о чем Вы рассказываете в Ваших показаниях (знал ведь советский выворотень, что все эти показания – самооговор! – С.Р.) по отношению к Франции, Вы были бы теперь на Чёртовом острове» [536]. Уже через год под зубовный скрежет Покровского Тарле освободили. Ведь это он, Покровский, организовал для ГПУ «заго-вор», теперь основных заговорщиков освобождают, значит «дело» развалилось, и Покровский сработал бездарно.
В отличие от своих наивных коллег (Е.В. Тарле, Н.В. Измайлова, С.В. Рождественского и др.) С.Ф. Платонов на допросах на себя не наговаривал: он отрицал заговор, но признал себя убежденным монархистом, он спокойно доказывал, что в Академии наук коммунистам делать нечего и не скрывал своего желания провалить их на выборах 1929 г. Но не выдержал и он. В «покаянном письме» в Коллегию ОГПУ (1930) он во всем «сознался» – и в заговоре, и в вербовке сторонников [537].
И «Академическое дело», да и арест цвета русской истории того времени Покровский организовал вполне искренне, в полном согласии со своими убеждениями. А кто же виноват, что они у него совпадают с линией партии. Он был твердо убежден, что каждый историк немарксист – это «потенциальный враг». Ведь буржуазный ученый (опять же по наивной вере Покровского) просто обязан ненавидеть своего классового врага, а значит будет вредить пролетарской власти. Зачем же ждать? Надо упредить их и пересажать всех. Что и сделали.
А когда «Академическое дело» было закрыто, и в Академии наук началась чистка, то именно Покровский «организовал» снятие с должности непременного секретаря Академии наук С.Ф. Ольденбурга [538].
Завершим этот сюжет еще одним штрихом. То, что иудино начало было сутью Покровского, доказывает и такой, казалось бы, чисто исторический вопрос. В 1930 г. он пишет статью «Возникно-вение Московского государства и “великорусская народность”» [539]. Вот ее основная мысль: Великороссия построена на костях «инородцев» (то, что в жилах «великороссов» до 80% крови «инородцев», Покровского не занимает). В этой статье он ругает не старую буржуазную историографию России, его не устраивает сам русский народ, да и его история, – варварская, дикая. Так Покровский из научного критика (казалось бы) тут же оборачивается политическим доносчиком. Он дал «органам» то звено, за которое можно вытащить на Лубянку всю цепь буржуазной исторической науки. Подобные сугубо крайние позиции уже скоро лягут в основу приговора и самому Покровскому.
