Маргарита Павлова - Эротизм без берегов

Когда я бываю с людьми — это очень просто: у каждого свой круг знакомств, и они быстро обходятся. Но когда я бываю один, то это почти непрерывная смена, и тогда это очень тяжело»[44].

Мысль о Вайолет Харт, прежде побуждавшая апеллировать к образам Джекила и Хайда, в этих объяснениях уже отходит на второй план, более настойчивым оказывается стремление постичь метафизику собственной души, и готовность Сабашниковой принять ее в совокупности взаимоисключающих черт Волошин ценит превыше всего. «Как я целовал Ваше письмо за то, что оно признавало м<исте>ра Хайда, — писал он ей 13 июля. — Он становился оправданным в моих глазах. Он становился вполне отделенным от Джикля, и Джикль переставал быть ответственным за его поступки… Это нельзя. На это никто не имеет права. Человеческий закон требует, чтобы в одном теле жил один человек. И я должен их примирить. Если Джикль убьет Хайда, то он разорвет единственную связь, которая соединяет его со всечеловеческой жизнью»[45]. Сабашникова отвечала в унисон (17 июля): «То, что Вы могли ожидать от меня другого отношения к Хейду, еще раз доказывает мне, что Вы никогда, никогда обо мне не думали. <…> Да, это странно, я люблю и всегда любила особенной любовью людей, в кот<орых> живет м<истер> Хейд. Я его инстинктивно угадываю, даже когда мое сознание совсем далеко, даже когда оно в него не верит. Это было всегда, мне это непонятно, но это объясняет мне, почему я не прошла мимо Вас и что меня заставило остановиться»; «Что бы был мистер Джикиль без Хейда. О, он был бы очень скучен, в нем не было бы жизни, и так же скучен был бы м<истер> Хейд торжествующий»[46].

Таким образом, разрешение нравственно-психологической дилеммы в прослеженном эпистолярном диалоге оказывалось сходным с тем, которое намечал Бальмонт в стихотворении о Джекиле и Хайде. История о том, как стивенсоновские двойники помогли Волошину и Сабашниковой лучше понять друг друга и преодолеть надлом во взаимоотношениях, являет весьма выразительный и характерный пример претворения художественного мира писателя, воспринятого в мифопоэтическом регистре, в совокупность острых и действенных «жизнетворческих» переживаний — яркий пример самовыражения того типа сознания, которым были наделены люди символистской эпохи. Примечательно, что этим людям оказались близки и необходимы образы, измышленные английским писателем. «В чем-то, как ни странно, он близок русской культуре», — позднее, говоря о Стивенсоне, подметил В. Каверин[47], и рассмотренные эпизоды, как представляется, способствуют обнаружению конкретных черт этой близости. Примечательно также, что позднее Набоков в своем лекционном курсе, содержавшем детальный анализ шедевров западноевропейской литературы, отдельную лекцию посвятил «Странной истории доктора Джекила и мистера Хайда»[48], — но это уже предмет особого разговора.

Евгений Берштейн

Русский миф об Оскаре Уайльде[*]

Оскар Уайльд — один из первых иностранных авторов, с которым русский читатель сталкивается в своей жизни. В каталоге Российской национальной библиотеки (РНБ) числятся сотни изданий Уайльда в русских переводах, многие из которых предназначены для детей и юношества. В интеллигентных семьях родители читают сказки Уайльда своим малолетним чадам. Подростки увлекаются «Портретом Дориана Грея». Пьесы «Идеальный муж» и «Как важно быть серьезным» легли в основу популярных советских телефильмов. Когда в российских школах и вузах изучают английский язык, Уайльд непременно входит в программу чтения. Любителям литературы знакомы классические переводы стихов Уайльда, выполненные прославленными русскими поэтами — такими, как Константин Бальмонт и Валерий Брюсов («Баллада Редингской тюрьмы»), Николай Гумилев («Сфинкс»), Федор Сологуб и Михаил Кузмин. С начата двадцатого века и по сей день Оскар Уайльд остается, возможно, наиболее популярным в России представителем западного модерна. Его влияние на русскую словесность — плодотворная область для филологических изысканий, но не оно служит темой моей статьи.

Чтобы объяснить ракурс моего исследования, приведу пример из области личных воспоминаний. В семидесятые годы, когда я был ленинградским школьником, мое — неизбежное — знакомство с творчеством Уайльда началось со «Счастливого принца». Эта же сказка Уайльда стала первой книжкой, прочитанной мной на английском языке. Помню детский разговор с отцом об Уайльде и его смущение, когда я спросил, за что, собственно, писатель попал в тюрьму. Вопрос был спровоцирован туманностью, с которой предисловие к оказавшемуся у меня русскому тому Уайльда освещало конец его жизни. В нем упоминались «лицемерие буржуазного общества», «трагедия» и «долговая тюрьма». За умолчаниями угадывалась какая-то мрачная тайна. На мой сегодняшний взгляд, этот ореол трагической тайны наследует мифологизированному образу Уайльда, сложившемуся в русской культуре конца XIX — начала XX века.

В англоязычном мире Оскар Уайльд давно стал культурным символом, олицетворяющим эксцентричный вызов гендерным нормам викторианской эпохи и характерный для того времени тип гомосексуальности. Именно за это «половое преступление» Уайльд и был в 1895 году приговорен лондонским судом к каторге. Как пишет современный английский критик Алан Синфельд в книге «Век Уайльда», «наш стереотип мужской гомосексуальности ведет родословную от Уайльда и наших о нем представлений»[50]. Уайльд — денди, Уайльд — эффеминизированный модник, Уайльд — сладострастник — эти аспекты образа писателя, принципиальные для его репутации на Западе, остались маргинальными в России. Русский портрет Уайльда был написан в трагических тонах бунта, страдания и святости. Даже внешность писателя преобразилась в России до неузнаваемости. В 1909 г. критик Н. Я. Абрамович так описывал английского писателя: «Уайльд был здоров красивым здоровьем хищного зверя»[51]. (Казалось бы, ничто в облике Уайльда не вызывает подобных ассоциаций: с фотографий на нас смотрит тучноватый, неловкий, утрированно элегантный чудак.) На мой взгляд, процитированное описание отражает русский дискурс об Уайльде, бытовавший в символистской и околосимволистской среде. Этот дискурс — его генезис, структура и культурные последствия — и послужит предметом моей статьи.

Весной 1895 г. Маркиз Квинсберри, разгневанный публичной связью своего сына лорда Альфреда Дугласа с Оскаром Уайльдом, оставил для последнего в одном из лондонских клубов свою визитную карточку. На ней он сделал оскорбительную надпись: «Оскару Уайльду, выставляющему себя содомитом» (так в оригинале). Брутальный маркиз давно искал ссоры, и наконец конфликт разгорелся. Подзуживаемый лордом Альфредом, Уайльд подал на его отца в суд за оскорбление личности. Скандальный процесс Уайльд проиграл и вслед за тем был немедленно арестован и отдан под суд за «оскорбление общественной нравственности» (gross indecency — юридический эвфемизм того времени, обозначавший гомосексуализм). В ходе первого процесса присяжные не смогли вынести вердикт. На повторном суде, 25 мая 1895 г., Уайльд был признан виновным и приговорен к двум годам каторги[52]. Чудовищные условия тюремного содержания разрушили здоровье Уайльда; его пьесы были сняты из репертуара, а само имя сочтено неприличным для упоминания в прессе. Выйдя на свободу в 1897 г., Уайльд был уже практически не способен писать. Он прожил три года в добровольном изгнании во Франции, где и умер в нищете в 1900 г.

Вплоть до самой своей катастрофы Уайльд царил на британской сцене, был любимцем европейских читателей, законодателем вкуса парижского и лондонского бомонда, почитавшего его за эталон артистической моды. Слава Уайльда послужила причиной превращения судов над ним в гигантскую сенсацию в европейской прессе. По словам Элен Шовалтер, головокружительное крушение Уайльда, обвиненного в использовании платных сексуальных услуг пролетарских юнцов, потрясло публику обнажением «отталкивающей материальности гомосексуальных связей»[53]. «Распахните окна! Свежего воздуха!»[54] — так отреагировала лондонская газета «Телеграф» на приговор по делу Уайльда.

В то время писатель был практически неизвестен в России. Как и другие явления европейской литературно-художественной моды, «эстетизм», объявивший Уайльда своим пророком, пришел в Россию с запозданием, достигнув полной силы только в первые годы двадцатого века. Несмотря на это, русская пресса — вслед за западной — много писала о процессах над Уайльдом. Особенно детально эти события освещались в массовой ежедневной газете «Новое время», издававшейся А. С. Сувориным. Газета поместила целых восемнадцать репортажей с подробностями судов над Уайльдом. «Новое время», по существу, сделало из Уайльда газетного персонажа для российской публики. Чем же лондонские события так привлекли суворинское издание? Как они преподносились? Эти вопросы заслуживают особого внимания.