Леонид Андреев - Марсель Пруст
Но для нас Пруст не «миф» и не «речь». Мы видим француза конца прошлого — начала нашего столетия, а за его фигурой — и саму Францию. Его жизнь резко подразделяется на две части: первая — когда он вел рассеянную жизнь светского молодого человека и изредка пописывал, а вторая — когда он оказался заперт в своей «тюрьме» и все его существование свелось к созданию романа. Уже в 1905 году он писал: «Я более не выхожу… Постоянно во власти возможного приступа…». В своем вынужденном заключении Пруст и умер в 1922 году.
Родился Марсель Пруст в Париже в июле 1871 года в семье врача, преподававшего на медицинском факультете, а затем генерального инспектора медицинской службы. Марсель закончил лицей, после службы в армии изучал юриспруденцию в Сорбонне. Однако учился Пруст без особенного старания. Мешала астма, обнаружившаяся у него в девятилетнем возрасте. К тому же молодой человек пристрастился к посещению салонов парижской знати и богатых буржуа. В салонах охотно принимали не очень богатого, но красивого юношу, остроумного собеседника. В журнале «Банкет», издание которого предприняла группа молодых литераторов, с 1892 года Пруст печатает свои первые наброски и опыты. В 1896 году они издаются сборником «Наслаждения и дни» («Les plaisirs et les jours»). К сборнику коротенькое предисловие написал Анатоль Франс.[48] В изящной критической миниатюре Франса проступают черты очень понравившегося метру молодого писателя, наблюдательного и искреннего портретиста, запечатлевшего «душу сноба». По определениям, которые давал Прусту Франс, чувствуется, что тот ощутил в творчестве начинавшего писателя близость «цветам» европейского декаданса конца века — тут и «атмосфера теплицы», и «болезненная красота», и «элегантные страдания».
В первой новелле сборника «Смерть Бальдасара Сильванда, виконта де Сильвани» страдания действительно «элегантны», поскольку на страдания обречен приговоренный тяжелой болезнью к смерти молодой, прекрасный и стоически переносящий муки, до крайности элегантный виконт Бальдасар. Близкая смерть не убила в нем вкуса к наслаждениям и, хотя дни его сочтены, он отдается им, благодаря чему в близости, в тесных объятьях оказываются сплетенными чувство наслаждения и чувство страдания. И на пороге гибели герой с сожалением думает только о «наслаждениях, которых ему более не вкусить» — эта мысль резкой гранью отделяет уходящую жизнь от стоящей у входа смерти.
Не менее элегантны те страдания, которые стали уделом «одной из наиболее изысканных женщин Парижа», героини новеллы «Сельская меланхолия мадам де Брейв», Франсуазы де Брейв, молодой вдовы, очаровательной, наделенной тонкими чувствами и верным сердцем. Страдает Франсуаза де Брейв от неразделенной любви к существу ничтожному, чем подчеркивается сила души героини, ее бесконечная нежность и чувствительность, жажда наслаждений, владеющая и ею.
Завершающая сборник новелла «Конец ревности» — тоже история «элегантных страданий», на этот раз от ревности, которая, как тяжелая болезнь, завладела прекрасным молодым человеком, влюбленным в княгиню, чей салон был «одним из самых изысканных салонов Парижа». Только смерть смогла облегчить страдания героя, освободить его от навязчивой идеи.
Эти новеллы об «элегантных страданиях», не лишенные сентиментальности, не дают, однако, представления о сборнике в целом. Они свидетельствуют, что поиски пути в самом начале были в значительной мере предопределены очень узким горизонтом мира идеализированной элегантности, очень бедным жизненным опытом завсегдатая салонов. Но в жизни Пруста восторг и разочарования шли рука об руку.
Весь жизненный опыт героини второй (по месту расположения в сборнике) новеллы «Виоланта, или Светскость», дочери виконтессы, а затем герцогини Виоланты, ограничен невинными радостями первой любви, наслаждениями светской жизни. Светская жизнь разочаровывает героиню: ей скучно в свете, яснее становится безнравственность, бездушие «избранного общества», ее преследует мысль о том, что жизнь в свете знаменует отказ от себя, от своего подлинного предназначения, от природы, от восприятия искусства. Все искреннее, непосредственное вытесняется «наслаждением элегантности», точно так же, как и в новелле «Исповедь одной девушки», героиня которой никак не могла устоять перед соблазном наслаждений. Она тоже превратилась в светскую даму, но тогда «… мое воображение иссушенное, моя чувствительность иссякшая были достаточны для жажды духовной жизни, настолько эта жажда была искусственной и лживой…». «Исповедь одной девушки» — еще один вариант «страданий элегантности».
Новелла «Виоланта, или Светскость» датирована августом 1892 года. Таким образом, она в числе самых первых литературных опытов Пруста. Судя по ней, Пруст не просто мало-помалу разочаровывался в светском обществе (как это принято считать), но с самого начала смотрел на «светскость» с немалой долей порицания. Однако Виоланта не покидает свет. Она втягивалась в «наслаждения элегантности» и ею овладевала необоримая сила привычки. Героиня во власти «светскости», во власти «элегантности» — как герой новеллы «Званый обед», прекрасный собой Оноре, упоенный «белизной своей одежды, которая была ему к лицу, и темно-красной гвоздикой в петлице».
Светская жизнь часто даже у раннего Пруста — разрыв с чем-то ценным, неповторимым, но разрыв, который компенсируется наслаждениями. Элегантность сразу же вырисовывается у Пруста в роли характерной черты, отличительной особенности, почти символа светского общества.
И какая бы доля порицания этого общества в первых произведениях Пруста ни таилась, выдвижение на первый план этого символического понятия говорило о том, как ослеплен был молодой человек внешним блеском светского общества, насколько узки были его критерии, поверхностны его оценки.
Но наблюдательности этот молодой человек лишен не был — наоборот.[49] Вот почему произведения первого сборника — по большей части фрагменты. Можно, конечно, сблизить жанр первых прозаических опытов Пруста с популярным тогда типом импрессионистской зарисовки. В годы, когда так велика была слава Гонкуров, когда за Франсом сохранялась известность метра импрессионистической прозы, когда властвовали над умами художники-импрессионисты, когда писать «дневники», публиковать «заметки» и превращать повествование во «фрагменты» было принято, — в эти годы появление книги, состоящей из миниатюр, кажется совершенно понятным. Еще понятнее это становится, если представить себе, в какой степени неоформленным, узким, поверхностным было миропонимание Пруста — и в какой степени он был наблюдательным, этот посетитель салонов, который сознавался в желании «все перечувствовать» и в котором через несколько лет вдруг проявит себя художник большой силы.
Вот и возникали «фрагменты» — результат наблюдений внимательного, но подпавшего под чары «светскости» человека, его заметки, зарисовки, чувства и мысли, которые еще не собраны в какую-либо систему. Это стадия эмпирического, «на ощупь» ознакомления с миром.
В начале — «Фрагменты Итальянской Комедии». Это четырнадцать миниатюр, напоминающих об импрессионистическом «секундном стиле», четырнадцать «зарисовок», иногда действительно кажущихся фиксациями какого-то мгновения, какой-то сцены, рисунком лица, почему-то остановившего внимание писателя. Трудно сказать, почему именно это лицо, а не иное. Нет еще характерных типов, нет четко выраженных индивидуальностей. В общей картине Пруст видит черты так привлекающей его элегантности и так интересующего «снобизма». Вырисовываются мало-помалу и характерные нравы; Пруст еще несмело и неумело пытается вскрыть психологический механизм «светскости», проникнуть в душу «снобов» — с азартом и видимым удовольствием, как бы сливаясь временами со своими героями, обращаясь к ним запросто, иногда с сочувствием, порой с иронией. Эта близость мешает увидеть больше, чем бросается в глаза в салоне, и взгляд, пытливый, пристальный, скользит часто по мелочам, касается поверхности. Но иногда он останавливается и на симптоматическом, характерном, улавливает приметы «суетной жизни призраков, искусственного веселья салонов», приметы театральности и нарочитости, «игры» в жизнь. И тогда Пруст говорит: «Если вы насытили время чтением или раздумьем, вы сохраните богатое воспоминание о часах глубоких и заполненных. Имейте мужество взять лопату и грабли. Однажды вы с наслаждением услышите в вашей памяти тонкий запах, как бы исходящий из садовой тачки, наполненной до краев».[50]
Обитатели салонов кажутся ему подобием персонажей Итальянской Комедии — героями комедии светской, с заранее заученными ролями, с заранее полученными костюмами. Заключительный «фрагмент» из серии «Фрагментов Итальянской Комедии» («Персонажи светской комедии») ядовит и язвителен, хотя Пруст видит общество через традиционные театральные типы, а не через типические образы самого этого общества.
