Русский святочный рассказ. Становление жанра - Елена Владимировна Душечкина
Ряженье, как одна из характерных особенностей святочного поведения, также нашло себе место в святочном рассказе. Мотив ряженья использовался в текстах этого типа либо как фон, на котором разыгрывалось действие, порою выполняя чисто этнографические функции[728], либо как основной элемент сюжета[729]. С помощью этого мотива авторы святочных рассказов легко могли создать всевозможные ситуации недоразумения или ошибки, когда святочного ряженого принимали за то лицо, в которое он нарядился[730]. Производным от мотива ряженья явился мотив маски. Особый и весьма солидный корпус святочных текстов с этим мотивом, получивший распространение еще в 1830‐х годах, прочно закрепился за святочным рассказом. «Маска», делая человека неузнаваемым, изменив лицо, согласно народным представлениям, меняла и его сущность, тем самым сближая замаскированного человека с инфернальными силами, отчего поведение маски приобретало провиденциальный смысл. В одних случаях «маска» брала на себя функции поучения или разоблачения[731], в других — разыгрывала героев[732].
Мотив путаницы (недоразумения, ошибки, розыгрыша) не столь непосредственно связан со святочной семантикой, но тем не менее авторы обращались к нему весьма охотно еще со времен М. Д. Чулкова. Пристрастие к нему объясняется возможностью его использования для создания веселых, комических сюжетов, имитирующих характерную для народных святок обстановку веселья и шутки. Я полагаю, что он по происхождению связан со святочными быличками о розыгрышах на святках (псевдобыличками)[733].
Органично выглядит в святочных текстах и «матримониальный» мотив. Его появление вполне естественно и закономерно, если вспомнить, что святки считались праздником молодых людей и сближения будущих супружеских пар. Как уже говорилось, одной из самых распространенных святочных игр была игра в свадьбу, а основной целью святочных гаданий было стремление увидеть своего «суженого»/«суженую». Свадьбой заканчивались и многие святочные тексты конца века[734].
Таковы основные мотивы рассказов, опирающиеся в своем построении на семантический комплекс народных святок.
Рассказы конца XIX века, связанные со смыслом праздника Рождества, предоставляли самые разнообразные варианты мотива «рождественского чуда». Этот мотив имел широкий смысловой диапазон — от трактовки «чуда» как сверхъестественного явления, вызванного вмешательством божественных сил[735], до сугубо бытового осмысления этого понятия — как обыкновенной жизненной удачи. Иногда читателю предоставлялась возможность двоякой трактовки произошедшего события — как «чуда божественного» и как результата благоприятного стечения обстоятельств[736].
В подавляющем большинстве текстов «рождественское чудо» предстает в виде простой жизненной удачи, счастливой случайности, которая выпадает на долю героев именно на Рождество, — вызволения их из затруднительного или безвыходного положения. По законам жанра Рождественский сочельник воспринимался как промежуток времени, обладающий способностью репродуцировать счастливые события в жизни героев, способствовать успеху, что и воспринималось как чудо. Поэтому мотив «чуда» порождал ряд его разновидностей. В некоторых рассказах удача приходит неожиданно в критический момент жизни героя либо в виде материальной помощи, либо как результат простого везения или чьей-либо благотворительной деятельности[737]. Характерная особенность таких текстов — эффект неожиданности: неожиданно полученные или найденные деньги[738], подарок[739], медицинская помощь[740], желательный исход какого-либо затруднительного дела, чудесная перемена в судьбе героя, которая происходит из‐за участия в его судьбе благородного и всемогущего покровителя[741], и т. п.
Другой разновидностью мотива «рождественского чуда» можно считать мотив чудесного спасения на Рождество. Сюжеты таких рассказов обычно строились на благополучном выходе из той опасной ситуации, в которой оказываются герои, — спасение во время бури на море[742], на войне[743], во время метели, бурана[744], выздоровление[745] и т. п. Этот мотив нередко переплетался со святочным мотивом «нечистой силы», в роли которой выступала природная стихия, побеждаемая рождественской ночью Божественным промыслом.
Как вариант «рождественского чуда» может быть рассмотрен и мотив примирения на Рождество. Рассказы с этим мотивом преимущественно связаны с семейной тематикой: примирение происходит между мужем и женой, родителями и детьми, мачехой и пасынком и т. д.[746] Этот мотив, так же как и ряд других, появившихся в русской литературе под воздействием диккенсовских повестей, связан с художественной реализацией основных евангельских идей. Праздник Рождества, ставший праздником единения людей, и в особенности членов одного семейства, неизбежно должен был породить рассказы с мотивами возвращения блудного сына[747], встречи родных и близких после долгой разлуки[748], раскаяния[749], нравственного перерождения[750]. Обычно раскаяние героя приводит его к мгновенному исправлению, которое совершается в течение рождественской ночи. Герои рассказов с этим мотивом наделены комплексом характеристик, который можно назвать «комплексом Скруджа» — это выбившиеся в люди бедняки, старые холостяки, забывшие свое детство, не признающие праздников, не имеющие близких и любимых ими людей. Их духовное перерождение происходит в результате какого-либо потрясения, пережитого ими в канун Рождества. К рассказам с мотивом «раскаявшегося скряги» примыкают рассказы о раскаявшихся преступниках[751]. Мотив раскаявшегося грешника/преступника настолько прочно связался со святочной литературой, что иногда в декабрьско-январских номерах печатались тексты с этим мотивом, приуроченные к другому календарному времени[752]. В некоторых произведениях праздник Рождества, возбуждавший в человеке чувство любви к ближнему, провоцировал героев не только на раскаяние, но и на совершение благородных поступков[753]. К этой группе примыкают рассказы о «жертве», принесенной человеком на Рождество[754].
Тексты с мотивом «рождественского чуда», как можно заметить, давали достаточно разнообразный спектр сюжетов, но все они, однако, могут быть объединены на том основании, что в них рождественский праздник оказывался временем, неожиданным и чудесным образом разряжавшим критическую и, казалось бы, безвыходную ситуацию или же способствующим духовному перелому в сознании человека. В таких рассказах рождественское время провоцировало неожиданное и резкое улучшение ситуации, в результате чего противостояние отрицательных сил сводилось к нулю.
Мотив «рождественского чуда» отнюдь не исчерпывает все сюжеты рождественского рассказа. Рождество всегда пробуждало в человеке потребность обращения мыслями в прошлое, особенно в детство, которое вспоминалось как время полного благополучия и счастья, противопоставленное тому, что он переживает в настоящее время. Отсюда и мотив «воспоминания», служивший своеобразной компенсацией «чуда» — его замены[755]. С этим мотивом оказался
