Лидия Ивченко - Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года
Большой удачей для исследователей того времени, бесспорно, являются записки о тех великих событиях Я. О. Отрощенко, позволяющие увидеть то же самое событие в несколько ином ракурсе. Его повествование о смотре в Вертю насыщено подробностями, в деталях рисующих подготовку подобного военного действа и оттого не менее выразительно. Безыскусный рассказ армейского офицера, прошедшего почти через все войны, которые вела Россия в начале XIX века, отнюдь не снижает возвышенно-героического взгляда А. И. Михайловского-Данилевского на значимость парада в Вертю. Воспоминания Отрощенко раскрывают, какой многоликой бывает история, как в буднях русского офицерства праздники сочетались с обыденностью, возвышенные чувства с земными заботами. Вот его рассказ: «Срок высочайшего смотра назначен через полтора месяца. Прочитав этот приказ, я ужаснулся, видя, что времени остается мало, а работы предстоит весьма много и в средствах большой недостаток. Хотя при этом повелении препровождено денег 4000 рублей ассигнациями и всемилостивейше пожаловано Государем Императором в каждый полк для вспомоществования полковым командирам, сверх того отпущено несколько контрибуционного сукна на мундиры, которое употреблено было на мундиры для унтер-офицеров; но этого было весьма мало и особенно для моего полка, потому что дивизионный начальник настоятельно требовал, чтобы все ременные вещи были вылакированы масляным печным лаком, о составе которого никто не имел понятия; некоторые говорили, что он делался из янтаря. <…> Работа закипела: кроенье, шитье и вместе с тем ученье. Все шло с успехом, хотя тяжело было для солдат, потому что для них оставалось мало покою. Но лакировка вещей никак не давалась, во-первых, потому что лак был скипидарный, а во-вторых, еще более потому, что грунт никак не сох, ибо масло было сурепное, а конопляного нельзя было достать, притом и сушка была на солнце. Грунт покажется высохшим, но когда покроют лаком, и когда он высохнет, то представляет вид блестящий и прекрасный, но вдруг отдирается, и под лаком является грунт никак не засохший. Парижский лакировщик, видя неудачу и не зная, как пособить делу, бежал; тогда уже принялись сами лакировать; тут уже все были заняты: унтер-офицеры и офицеры; я показывал всем пример.
К счастью нашему была постоянно светлая и жаркая погода. Мы лакировали с отчаянным усердием, ибо знали, что этот лак не прочен, но желали хоть на один раз представиться пред лицо царя и глаза всей Европы в блестящем виде <…>. Посему во время перехода вещи не были надеваемы на людей, а переносили их на шестах. Французы с удивлением смотрели на все наши работы, а быть может думали, что все солдаты у нас мастеровые. Наконец приказано было выступить в поход и расположиться на полях Шампани, близ города Вертю, в лагерях возле места, назначенного для высочайшего смотра. Переходя к сему месту, солдаты несли по прежнему порядку амуницию на шестах»{45}.
На этом трудности русских воинов не закончились: «Поля, на которых войска были расположены лагерем, были пахотные, изобилующие тонкой известковой пылью, от натурального свойства земли и от удобрения полей пережженной известью. При малейшем дуновении ветра и от хождения людей в сухую погоду, пыль эта подымается и садится слоем везде, и в шалашах, и в палатках, так что нельзя без нее ничего ни съесть, ни выпить»{46}.
Вот как виделся достопамятный смотр в Вертю Г. П. Мешетичу «Союзным государям угодно было видеть устройство и блеск российского воинства, прибывшего во Францию, по коему случаю и назначены государем императором маневры на полях Шампании, близ местечка Вертю, где и были собраны 200 тысяч русских войск поблизи гор и были поставлены в три линии в боевой позиции. К дню маневров для лучшего блеску государем всемилостивейше были пожалованы знатные суммы в армию для обер-офицеров на золотые и серебряные вещи. Маневры совершились в присутствии императоров России, Австрии, королей Пруссии, германских с их герцогами, принцами, главнокомандующими, знатнейшими вельможами, и горы были усеяны бесчисленным множеством народа. Вместо команды сигналы подавались с горы, где присутствовал государь, пушечными выстрелами. Грозный строй казался в виде огромной движущейся машины, переменяя после каждого выстрела разные виды и по разным направлениям, и вдруг по шестому выстрелу пушечный гром и батальный огонь ружей всей армии потрясали воздух и помрачали солнце облаками порохового дыма. По седьмому выстрелу кавалерия вся понеслась рысью — эскадронами, артиллерия целыми батареями, пехота — батальным ускоренным маршем мимо союзных государей. Великое удивление было всех государей на сих воинов…»{47}
И, наконец, повествование Я. О. Отрощенко о великолепном смотре в Вертю изобилует подробностями, которые были скрыты от взоров и Г. П. Мешетича, и А. И. Михайловского-Данилевского, видевшего картину в целом, не останавливая взгляда на деталях: «В назначенный день для высочайшего смотра выведены были войска на парадное место, а мы построились в три линии лицом к западу, и перед нами была вышеупомянутая гора. Она отделялась от гряды гор, за которыми находился городок; с левой стороны на скате ее стоял телеграф. В 10 часов прибыли на холм Государь, австрийский император и прусский король с многочисленной свитой: телеграф сделал знак I+I. Выстрел на горе из пушки был сигналом о прибытии высоких особ. Войска взяли ружья на плечо, музыка заиграла, и люди закричали троекратное ура! И открыли батальный огонь вместе с артиллерией по три заряда. Молодые артиллерийские лошади испугались и понеслись с зарядными ящиками и с передками между линиями. При этом случае несколько человек лишились жизни.
По окончании пальбы построили колонны справа побатальонно, и потом сомкнули две общие колонны, сделали перемену дирекции налево, взяли к ноге и ожидали пока приехал Государь на назначенное место для церемониального марша. Начался церемониальный марш, и полки пошли сомкнутыми колоннами побатальонно, имея между себя интервалы на взводную дистанцию. При движении войска поднялась ужасная пыль и легла на нас толстым слоем, покрыла все наши изъянности и недостатки. Удивительно, как могли вытерпеть Государи на сильном жару жгучую пыль. Все имели равного цвета одежду, серая пыль покрыла всех. Прошедши таким образом, войска возвратились в лагерь при закате солнца.
На другой день назначен был церковный парад. Для этого поставлены были три походные церкви на покатости гор, склонявшихся от города к юго-западу. <…> Войска собрались к этому месту без ружей и построились. <…> Амуниция наша уже не имела лаку, но и тут нам помогла услужливая французская пыль. По окончании обедни войска пошли обратно к своим местам в лагерь, который находился от этого места не менее четырех верст. День был жаркий, но пехотные солдаты пришли все, а кирасиры без привычки попадали многие на дороге»{48}.
Впрочем, у Михайловского-Данилевского были в тот день свои огорчения: «Государь был столь доволен смотром, что сказал сии слова: "Я вижу, что моя армия первая в свете, для нее нет ничего невозможного, и по самому наружному виду ее никакие войска с нею сравняться не могут". Сего дня имел я новое доказательство, как Император не любит вспоминать об Отечественной войне. Генерал-квартирмейстер Толь, который немного после нас приехал на Монтеме, смотря на выстроившуюся армию, сказал Его Величеству: "Как приятно, что сего дня память Бородинскому сражению". Государь не отвечал ни слова и отвернулся. Вслед за ним приехал лейб-медик Виллие, сделал замечание почти такого же содержания и получил такой же молчаливый ответ»{49}. Для государя императора парад олицетворял торжество мира и порядка в Европе, в то время как события 1812 года навсегда были связаны в его душе с разорением империи и ощущением хаоса, в котором он едва не затерялся. Парад в Вертю был знаковым выражением того, что все встало на привычные места…
Вместо послесловия к главе приведем случай, происшедший с нашим героем в конце царствования императора Александра. «Вместе с рассветом изволил выехать Государь и произвел маневр в таком порядке, как будто это было действительно в сражении безо всяких предварительных учений. Генерал Дибич, получая словесные приказания Его Величества, писал карандашом на лоскутке бумаги и рассылал их дивизионным и бригадным начальникам. Я получил такую записочку и перешел с бригадой на назначенное место. Таким образом, передвигаясь с места на место, подошли к деревне, близ самого города лежащей, и тут завязалось сражение; полки мои стояли в колоннах, и застрельщики действовали впереди. Я заметил некоторый беспорядок в резерве, поскакал исправить это, но, возвратясь к колоннам, нашел, что в одном полку построены были батальонные каре, а в другом ротные колонны: меня это взорвало гневом. Подскакав к полковым командирам, я закричал громко: "Кто смел здесь без меня распоряжаться?" Но те опустили шпаги и молчали, а я с досады ничего не замечал. Но в это время взял меня кто-то за руку. Я взглянул и испугался: это был Государь. "Прекрасная бригада, — сказал он, — давно ли, брат, командуешь ею?" — "Не более десяти месяцев", — отвечал я Его Величеству»{50}.
