Александр Жолковский - Осторожно, треножник!
Соавторствуя как с Мельчуком – в работе над лексическими функциями и моделью «Смысл – Текст», так и со Щегловым (моим коллегой еще по Лаборатории машинного перевода МГПИИЯ, возглавлявшейся В. Ю. Розенцвейгом) – в разработке сходной модели для поэтики (т. наз. «поэтики выразительности», она же модель «Тема – Приемы Выразительности – Текст»), я оказался, так сказать, в эпицентре обоих назревавших конфликтов. Из работы и общения с Мельчуком я черпал подтверждение собственной ценности как ученого (благодаря тогдашнему авторитету лингвистики среди наук семиотического цикла, личному авторитету Мельчука и успеху наших совместных результатов), перераставшее в полемическую самоуверенность и в сфере поэтики. И это при том, что составной частью «естественнонаучного» мировоззрения Мельчука был полнейший нигилизм по отношению к литературоведению и вообще любым гуманитарным печкам-лавочкам; специальное исключение делалось им лишь для меня лично – в тактических целях («чтобы ты был доволен и лучше занимался делом, т. е. лингвистикой»). В свою очередь, союз Ж. со Щ. усиливал присущие каждому изоляционистские тенденции.
Конфликт скрыто назревал на лингвистической почве. Из нашего «лагеря» пошли разговоры о необходимости объединения всех лучших сил при условии «гамбургского счета», который, как самонадеянно подразумевалось, будет выгоден именно для нас. На уровне лингвистической секции Совета по кибернетике эту идею вроде бы поддержал наш шеф В. Ю. Розенцвейг, но там ей вроде бы воспротивился вождь «славяноведов» В. В. Иванов. Насколько я знаю, ответная позиция более широкого лингво-семиотического истеблишмента состояла в том, что всякая централизация вредит академической свободе, грозя восстановлением тотального административного контроля над наукой. К этому добавлялись слухи о (прошлой и, возможно, сохранявшейся) близости Розенцвейга к «органам» и недовольство тоталитарными метанаучными манерами Мельчука. (По остроумному замечанию одной коллеги, «Мельчук, хотя и анти-, но настоящий ленинец».)
В 1964 году вышел (тиражом 600 экз.) сборник работ Лаборатории машинного перевода по семантике (МППЛ-8), признание ценности которых Мельчуком и повело к его со мной дальнейшему сотрудничеству. Первая же сноска (к заголовку «Предисловие») гласила:
...«Предисловие написано А. К. Жолковским. В нем излагаются идеи, сложившиеся в ходе работы Лаборатории МП над описанием смысла слов. Помимо сотрудников ЛМП (авторов сборника) в этой работе принимал участие также В. В. Иванов» ( МППЛ-8: 3).
За тщательным разграничением авторских прав – писал Ж., думали и работали сотрудники, участвовал Иванов – стоял молчаливый отказ последнему в (уже тогда привычной для него) роли всеобщего руководителя. Смеховая субверсия его авторитетной фигуры (в духе антихрущевского анекдота о том, как колхозники говорят художникам: «Вам-то хорошо, в вашем-то деле ён, видать, понимаат») вскоре сделалась достоянием кулуарных разговоров в лингво-семиотических кругах, но мой эдиповский ход был одной из первых практических акций.
В 1964 году состоялась первая Летняя школа по вторичным моделирующим системам в Тарту. Я был на нее приглашен, хотя не помню, насколько формально; хорошо помню, что случайно встреченный на станции метро «Охотный ряд» (тогда «Проспект Маркса») В. А. Успенский сказал, что «сделал все, чтобы мы с вами встретились в Тарту». Тем не менее я по тем или иным причинам туда не поехал, скорее всего, просто потому, что не придал этой возможности того эпохального значения, которое задним числом кажется столь очевидным. Это была, конечно, серьезная ошибка. По-видимому, сыграла свою роль врожденная, усугубленная советскими условиями и сознательно культивировавшаяся мной нелюбовь к модным causes и институтам и неумение, в отличие от зощенковского тенора, «сыматься в центре». В первый раз я не поехал сам, а в дальнейшем (до 1974 года) меня уже и не звали, тем более что намечавшийся конфликт пошел в дальнейшую раскачку.
Вторая Летняя школа проходила в 1966 году. В том же году на Международный психологический конгресс в Москву приехал Роман Якобсон, и Лотману удалось «пробить» его поездку в Тарту. А в промежутке В. В. Иванов решил устроить Якобсону встречу с цветом молодой московской лингвистики и возложил на меня почетную роль хозяина этого приема. Летним днем (дата в принципе установима, но я ее не помню) у меня на Метростроевской (ныне опять Остоженке) 41, кв. 4, собрались Р. О. Якобсон, К. Поморска, В. В. Иванов, В. Ю. Розенцвейг, И. И. Ревзин, А. А. Зализняк, Е. В. Падучева, И. А. Мельчук, Л. Н. Иорданская, Б. А. Успенский, В. А. Успенский, В. М. Иллич-Свитыч (вскоре погибший), В. А. Дыбо, Г. Чикоидзе и другие, всего человек двадцать. [207]
С появлением первых «Трудов по знаковым системам» Ж. и Щ. предложили туда статью, реабилитирующую наследие русских формалистов и Эйзенштейна, однако реакция Лотмана была довольно кислой; не исключаю, что он считал, что справится (или уже справился – в Лотман 1994а [1964] ) с подобной задачей и без нас. Статья была сначала отвергнута, а затем все-таки принята (Жолковский и Щеглов 19 67б) , – после нашей жалобы Розенцвейгу на дискриминацию и его вмешательства (на правах председателя лингвистической секции Совета по кибернетике АН СССР). Думаю, что Лотману это вряд ли понравилось и, возможно, вообще укрепило настороженное восприятие «группы Розенцвейга»; во всяком случае, следующей публикации в «Трудах» нам пришлось ждать почти десять лет. Как легко видеть, уже тогда я предпочитал ориентироваться не на барский гнев и барскую любовь, а, так сказать, на права человека, – ставка явно проигрышная, особенно в России.
Летом того же года, оказавшись в Ленинграде (проездом после лодочного похода по Карельскому перешейку), я набрался дерзости позвонить по телефону (который нашел в справочной книге в телефонной будке) В. Я. Проппу. Представившись его поклонником и последователем, я напросился на визит, каковой состоялся 15 июля 1966 года (о чем свидетельствует надпись его рукой на моем экземпляре «Морфологии сказки» издания 1928 года), ранним утром, с 9 до 10 часов утра. Я с горящими глазами объяснял Проппу, как его функции в сочетании с темами и приемами выразительности Эйзенштейна поведут к развитию кибернетической поэтики, а он в ответ сокрушенно говорил, что Леви-Стросс (прославивший его на Западе) не понял, что такое «функция», и опять навешивает ему сталинский ярлык «формализма», что к нему (Проппу) часто обращаются математики, кибернетики и под., но что он во всем этом не разбирается и считает своим долгом учить студентов аккуратно записывать и табулировать все варианты фольклорного текста.
«Вообще, – сказал он тихим монотонным голосом, – я жалею, что занимался всем этим. Вот мой сын – биолог. Он только что вернулся из Антарктиды. Он опускался на дно, видел морских звезд. Может быть, и мне, – с шикарной скромностью заключил Пропп, – посчастливилось бы сделать какое-нибудь открытие».
Тем временем Ж. и Щ. продолжали работать над статьей «о формалистах», развивая ее в изложение своего тогдашнего «генеративного» кредо. По совету В. В. Иванова они обратились с ней в «Вопросы литературы», где, как он сказал, один «чудесный грузин» (С. В. Ломинадзе) решил организовать публикацию материалов о структурализме.
Благодаря посредничеству Иванова произошло и знакомство Ж. и Щ. со Шкловским и предъявление ему машинописного варианта все той же статьи.
Правда, когда в назначенное время мы стали звонить, а затем и стучать в дверь квартиры Шкловского, нам никто не открыл, и мы, проболтавшись некоторое время на лестнице и не зная, что делать, отправились звонить из автомата Иванову, проверяя правильность условленного часа, потом вернулись к двери, но опять безрезультатно и, наконец, ушли, опустив в почтовую щель записку:
...«Многоуважаемый Виктор Борисович! Приходили в 7:30, но Вас не застали. Должны признаться, что хотя “автоматизм восприятия” явно нарушен, однако “видение вещи” так и не состоялось. С почтением, Ваши Ж. и Щ.»
В тот же вечер Шкловский звонил с извинениями (он задержался у знакомых в том же доме) и приглашением прийти в другой день. Он принял нас очень радушно, много говорил о литературе (в частности, о роли «множественных попыток» в выработке новых стилей), подарил мне опоязовское издание своего «Розанова» (1921) (с надписью «…от виноватого Шкловского. Будем дружить») и в дальнейшем очень привечал Щ., который заинтересовал его своим семантическим, а не чисто синтаксическим, как у него самого, подходом к Шерлоку Холмсу (ср. Шкловский 1929 и Щеглов 1996a ).
Между тем трещина в недрах структурно-семиотического движения продолжала увеличиваться. Очередным расщепляющим фактором послужила моя игрушечная самиздатовская книжечка хохм по адресу коллег. [208] Она была напечатана в четырех экземплярах (машинисткой ЛМП Людой Грачевой) на пишущей машинке, на четвертушках машинописного листа, так сказать, in quarto, сшита простыми скрепками и переплетена в тонкий картон (я увлекался переплетением книг), покрытый красной глянцевой бумагой. Один экземпляр я оставил себе, а три раздарил, и они начали ходить по рукам. Многие из упомянутых обиделись; оригинальнее других реагировала Р. М. Фрумкина, наоборот, заявившая протест против ее неупоминания. В порядке учета читательской реакции я вскоре выпустил «Издание второе, исправленное и озлобленное». По непроверенным сведениям, один экземпляр был при свидетелях уничтожен женой одного из «героев» книги.
