Л. Зайонц - На меже меж Голосом и Эхом. Сборник статей в честь Татьяны Владимировны Цивьян
Стокгольмский двор, желая выразить благоволение к Куракину, удостоил его чести стать членом королевской академии наук (которой Густав III постоянно уделял серьезное внимание). Куракин, увидев в королевском жесте отнюдь не светскую формальность, счел себя обязанным в благодарственной французской речи изложить свою концепцию Просвещения, неразрывной связи просвещенной монархии с программой покровительства наукам и демонстрировал готовность подтвердить почетный титул реальными деяниями [АКК, VIII, 321—322]. Достойно внимания, что Куракин акцентировал практическую пользу наук. С этим перекликаются и его планомерная забота о развитии «богатств земледелия» в России (с 1776 г. – член Вольного Экономического Общества, жертвователь средств на конкурсы Общества и т. п.) и шире – будущая коммерческая деятельность (в пору ссылки) и т. д.
5. Галантное измерение
Эпоха Просвещения – не только выверенная система политического баланса, не только рациональная философия и масонство, но также атмосфера праздника и флирта.
Двор Густава III веселился – посреди веселья делались и дела. На маскараде король пытается разъяснить Куракину свою политическую программу [АКК, VIII, 295—298]. На балу – спустя 15 лет – Густав III будет убит. В опере графиня София, слушая Орфея, скорбит о несчастной любви (письмо № 33), в опере же она негодует, почему Куракин занят не ею, а австрийским посланником Кауницем (письмо № 4).
Король – неутомимый сценарист придворных зрелищ. Он, например, увлекался организацией специальной «рыцарской» забавы – «карусели», игровой имитации средневековых турниров (ср. аристократизм и рыцарский миф шведского масонства). От Густава III не отставали другие представители венценосного семейства. По словам Софии, «мы живем праздниками и репетициями; каждый второй день у Герцога репетируют праздник, который он даст Королю 5 февраля, сюжет – Брак сына императора с племянницей того . Роль императора исполнит барон Карл Спарре, императорского сына – юный <…>, племянницы – мадам Адельсвэрд. Это основные роли, кроме того, есть группа китайцев и группа татар. Пока все не очень устроено, но сегодня вечером будет очередная репетиция. Вчера во Фредриксхофе (резиденция Королевы-матери. – М.О. ) с большой помпой праздновали свадьбу мадмуазель Эренсвэрд. Позавчера Король устроил для Герцога праздник, очень удавшийся, который представлял Лагерь в Сконе . Галерея была украшена еловыми ветвями, вдоль стен установили шатры, освещенные фонарями, лавочки со всякой всячиной, множество прогуливающихся солдат и крестьян, так что места было мало. Король, который во время бала-маскарада участвовал в крестьянской кадрили, играл здесь ту же роль; другую группу составили солдаты с их женами. Когда Герцог прибыл, солдаты пели и танцевали, крестьяне тоже, а распорядитель предложил показать ему свою труппу. Французская труппа, которая вам известна, исполнила две пьесы: Говорящая картина и Игры любви и случая . Комедия закончилась, и мы отправились ужинать в еловые беседки; после ужина танцевали до 4 часов утра. Забыла отметить, что Королева-мать также присутствовала на празднике; она удивила этим Короля, который ничего подобного не ждал» (письмо № 36).
Кроме того, стокгольмское общество молодо и влюблено. София ревнует Куракина к Шарлотте Де Геер, а несколькими годами раньше Шарлотта – тогда еще незамужняя Шарлотта Дю Риез – состояла в страстной переписке (на французском языке) с Густавом, тогда еще наследником престола. Густав: «Ах, отчего должно быть так, что вы и я связаны с людьми, чей нрав столь сильно отличается от нашего, отчего не дозволено обменяться, ведь тогда, по крайней мере, было бы двое счастливых вместо четверых несчастных, какие мы теперь. Ах, с каким восторгом я забыл бы печали в ваших объятиях…» [Леннрут, 29—30]. Шарлотта: «Ах, если бы я могла говорить с вами, обнимать вас, даже целовать следы ваших ног – мой любимый и нежный любовник и повелитель, простите, мой принц, вашей печальной и верной возлюбленной эти, возможно, слишком нежные выражения, но я не в силах сдержать чувств своего сердца» [Леннрут, 30].
Шведские историки, подчеркивая противоречивый характер густавианского правления, вместе с тем вспоминают его ностальгически: «С кончиной Густава III изменилась и Швеция. Исчезли обаяние, радость, легкомыслие и, наверное, можно добавить – какое-то величие» [Платен, 252].
6. Эпистолярное измерение
Многотрудная деятельность Куракина-дипломата при дворе Густава III так же причудливо переплелась с куртуазными похождениями, запечатленными в любовных письмах Софии Ферзен к ее русскому избраннику.
Первое письмо датировано 2 декабря 1776 г. (Куракин в Стокгольме – более двух недель). Финальное – сороковое – помечено 9 июня 1777 г. и отправлено в Петербург, куда пять месяцев как уехал князь. Казалось бы, корпус писем, фиксируя естественный ход жизни и непредсказуемое развитие любовного романа, в лучшем случае демонстрирует тематическое единство, но уж никак не образовывает стройный сюжет. Но это – парадоксальным образом – не так: сюжет выстроился. По-видимому, не столько из-за сущностной логичности любовных отношений, сколько из-за рационального духа эпохи, выраженного в отшлифованном универсальном языке общения и в отчетливой манере мыслить.
Первое письмо функционирует в качестве пролога, сразу манифестируя пламенную страсть: «Вы требовали знак преданности – вот он». Соответственно, сороковое письмо превращается в эпилог: «Ах, небо! почему я не могу забыть вас или, по крайней мере, почему не могу быть бесчувственна, как вы!» Финал, правда, не «закрытый», а «открытый», который не завершает, но оставляет проблемной природу «опасных связей».
Сюжет предполагает столкновение, конфликт. Стокгольмские любовники борются с внешним противником – всевидящим светским обществом; с собой; с роковой разлукой.
София помолвлена с графом Пипером, свадьба неуклонно приближается, и это не ставится под сомнение ни ею, ни им. Отсюда – страх пересудов, заявленный в письме-прологе: «С тех пор как я познакомилась с вами, я имею честь проводить приятнейшие мгновения в вашем очаровательном обществе, несмотря на ужасное стеснение, в котором я непрерывно пребываю – за мною все наблюдают и я постоянно не одна». Встречи проходят в экстремальной обстановке: «…каким образом мы сможем уединиться, когда внимание почти всего общества обращено на нас? Что скажут, если вы и я, разом, исчезнем? Что подумают обо мне? Кроме того, в зале Биржи нет лож, нам пришлось бы спуститься по лестнице, а внизу – в поисках комнаты – мы бы бродили туда и обратно, рискуя встретить знакомых. Кроме того, вы также знаете, что я обязана сопровождать Герцогиню, она ни на миг не оставляет меня, а если ей сказать, что я хочу снять маску, она, естественно, предложит свою ложу, и я не смогу объяснить, почему хочу воспользоваться другой. Вы видите, с какими трудностями я сталкиваюсь…» (письмо № 12). Заключение брака, превратившее графиню Ферзен в графиню Пипер, никак не облегчило ситуацию. От графини и князя требуется великое лингвистическое мастерство, умелая дифференциация слов, произносимых наедине и произносимых в обществе: «За удовольствием, которое я испытала вчера, проведя с вами время, последовали многие печали. Когда все удалились, мать начала допрашивать меня о нашем разговоре в дверях; я сказала, что вы беседовали со мной о Грипсхольме, о франк-масонских ложах, по крайней мере, здесь ей было не за что брюзжать на меня. Она сказала, что очень удивлена вашей фамильярностью в отношениях со мной и что она многожды слышала, как вы, обращаясь ко мне, называете меня „дорогая графиня“; она находит это выражение слишком вольным. Я делала все возможное, доказывая, что вы так называете всех женщин, а не только меня; это не помогло, она подчеркнуто выразила удивление и сказала, что она надеется, я впредь не допущу подобной свободы в обращении с собой. Я уверила ее, как вы можете догадаться, что не допущу; одновременно я спросила, что, по ее мнению, должно сделать, дабы вы больше так не именовали меня, а кроме того сказала, что мне кажется, будет благоразумно не говорить вам ничего и не замечать ничего. Однако я просила бы вас, мой дорогой друг, бдительно использовать это имя; избегайте вообще обращаться ко мне, ибо если вы назовете меня другим именем, она предположит, что я просила вас о том, а я ведь уверила ее, что не следует этого делать» (письмо № 23). Муж-ревнивец также мешает возлюбленным (кто бы мог подумать!): «Позже граф Адольф подошел ко мне и попросил разрешения утром посетить меня. Я не могла отказать ему. Он появился в 10 часов и сразу же ушел. Боже, как он изменился! Судите сами, мой дорогой друг, бледный, белки – желтые, лоб и уши тоже. Великий Боже, как он мучил меня. Он сидел на софе, на которой вы говорили, что мы будем вместе, и я, мой более чем дорогой друг, думала только о вас, о моих былых радостях. Монстр, о котором я говорю и которого впредь буду всегда так называть, устроил жестокую сцену, упрекая меня за отношения с вами. Он сказал, что вы – причина его недуга, что он заболел из-за причиняемых вами беспокойств, что он осведомлен о вашем образе жизни, о том, что вы были со мной все время, наконец, что он ликовал, узнав о вашем отъезде. Ах! дорогой возлюбленный, почему вы не могли видеть его, когда он беседовал со мной! Он возбудил во мне своим присутствием такой же ужас, какую вы возбуждали любовь» (письмо № 32). Забавно, что София реагирует на вмешательство мужа хладнокровней, чем на подозрения матушки и родственников. Может быть, это – версия для Куракина.
