Надежда Ионина - 100 великих картин (с репродукциями)
Выдающийся английский маринист Дж Тернер, посетивший Рим в 1842 году, был настолько потрясен картинами И. Айвазовского («Штиль на море» и «Буря»), что посвятил ему стихотворение.
Прости меня, великий художник, если я ошибся,
Приняв твою картину за действительность
Но работа твоя очаровала меня,
И восторг овладел мною.
Искусство твое высоко и монументально,
Потому что тебя вдохновляет гений.
Не только в Италии, но и в других европейских странах, где И. Айвазовский выставлял свои картины, его всегда сопровождал невиданный успех. Русский художник-гравер Ф. Иордан, тоже бывший в то время за границей, отмечал: «Его слава прогремела по всей Европе... Даже самонадеянный Париж восхищался его картинами».
До И. Айвазовского море редко изображалось русскими художниками, а его ранние произведения отличаются пленительной тишиной. Восход или закат солнца, штиль, сияющая над морем луна — все изображалось художником с тонкой поэзией. Но к середине XIX века, вместе с ростом реализма во всем русском искусстве, И. Айвазовский тоже расширил круг своих творческих интересов и тем. Словами поэта А. И. Полежаева художник мог бы сказать и о себе:
Я видел море, я измерил
Очами жадными его;
Я силы духа моего
Перед лицом его поверил.
Он стал изображать волнение на море, приближение бури, шторм. Одновременно росло и его творческое мастерство, в основе которого лежало внимательное изучение натуры, накапливание в памяти «впечатлений живой природы».
Своим названием картина обязана распространенному мнению, будто бы каждый девятый вал во время шторма является особенно большим и страшным, превосходящим все другие.
На своем полотне И. Айвазовский изобразил рассвет после бурной ночи. За обломок мачты погибшего корабля цепляются четыре человека в восточной одежде, уцелевшие после кораблекрушения. Пятый старается выбраться из воды на мачту, ухватившись за падающего с нее своего товарища. Им ежеминутно угрожает гибель среди обрушивающихся на них валов, но они не теряют надежды на спасение. И. Айвазовский во многих своих картинах изображал кораблекрушения и людей, борющихся с морской стихией. В «Девятом вале» он особенно резко противопоставляет бушующее море и упорство нескольких человек.
Золотой свет солнца, разгорающийся над людьми и пронизывающий картину, усиливает ее общий оптимистический характер. Восходящее солнце своим золотистым сиянием пронизывает водяную пыль, повисающую в воздухе, валы и пену, срываемую ветром с их гребней. Красочное великолепие раннего солнечного утра над волнующимся еще морем передано И. Айвазовским с замечательной смелостью и силой. Он соединил в одно целое золотистые, сиреневые, зеленые и синие тона. В картине все находится в движении, и зрителю порой кажется, что цвета эти сменяют друг друга вместе с вздымающимися и рушащимися волнами. В смене тонов перед ним то проносится облачный туман, согреваемый солнечными лучами, то взлетает просвечивающий зеленый вал, то тяжело спадает темно-синяя волна, скрывающая под собой холодную и мрачную глубину.
Редкий и необычный в живописи мотив, переданный к тому же романтически-воодушевленно, является, однако, вполне реальным. Писатель И.А. Гончаров, мастер изображения моря в русской литературе (вспоминавший в своем романе «Фрегат «Паллада» И. К. Айвазовского), писал о подобных же явлениях: «Бледно-зеленый, чудесный, фантастический колорит... Через минуту зеленый цвет перешел в фиолетовый; в вышине несутся клочки бурых и палевых облаков, и, наконец, весь горизонт облит пурпуром и золотом».
Изображением только нескольких волн и солнечного сияния И. Айвазовский позволяет зрителю почувствовать мощь и красоту бушующего после урагана моря. Это было возможно только при действительно хорошем знании натуры. Сам художник говорил: «Движения живых струй неуловимы для кисти; писать молнию, порыв ветра, всплеск волны — немыслимо с натуры. Для этого-то художник и должен запоминать их». Верхняя часть картины вся наполнена фиолетово-розовой мглой, пронизанной золотом низко стоящего солнца и расплывающихся, клубящихся, похожих на горящий туман облаков. Под ними хрустальное, зеленовато-синее море, высокие бурные гребни которого сверкают и переливаются всеми цветами радуги.
Свою картину художник выставил в Москве, и она с самого начала стала шедевром. О ней складывались легенды, и на «Девятый вал» приходили смотреть по многу раз, как когда-то на «Последний день Помпеи». В истории русской живописи это полотно блестит, как светлый луч, может быть, еще и потому, что И. Айвазовский выступил со своей «живой» любовью к природе в то время, когда мало кто из русских художников интересовался тем, что мы называем «душой» природы.
Пейзажисты до И. Айвазовского писали главным образом «красивые виды», чтобы поразить зрителя чудесами и великолепием знаменитых живописных местностей. Об искренней любви к природе не было и речи, живой красоты ее не замечали, пейзажи писали порой без всякого вдохновения. Существовал даже особый шаблон пейзажной живописи, по которому и писали художники так называемой Воробьевской школы. И. Айвазовский тоже был в Академии учеником М.Н. Воробьева, но стоял несколько в стороне от всех остальных. Его отношение к природе (в частности, к морю) может быть выражено словами поэта:
Не то, что мните вы. Природа —
Не слепок, не бездушный лик.
В ней есть душа, в ней есть свобода,
В ней есть любовь, в ней есть язык.
Александр Бенуа впоследствии говорил: «...лишь один Айвазовский, идя по пятам Тернера и Мартина, зажигался на время их вдохновенным восторгом от великолепия космоса, являвшегося для них живым, органическим и даже разумным существом».
ОЛИМПИЯ
Эдуард Мане
В 1874 году Эдуард Мане категорически отказался участвовать в Первой выставке импрессионистов. Некоторые искусствоведы видят в этом нежелание художника осложнять отнотения с официальным парижским Салоном и навлекать на себя новые нападки критиков. Однако другие исследователи творчества Мане (в частности, А. Барская) считают, что была и другая, не менее существенная причина. Среди выставленных работ находилась картина П. Сезанна «Новая Олимпия», на которой тоже была изображена обнаженная женщина: черная служанка сняла с нее последние одежды, чтобы представить ее респектабельному гостю. Эдуард Мане воспринял картину Сезанна как пасквиль на свою «Олимпию» и был глубоко задет столь откровенной интерпретацией сюжета. Он, конечно, помнил о тех вульгарных насмешках, намеках и прямых обвинениях в безнравственности, которые сыпались на него в середине 1860-х годов.
Тогда, в 1864 году, жюри парижского художественного Салона отвергло почти три четверти представленных художниками произведений. И тогда Наполеон III милостиво разрешил показать их публике на «Дополнительной выставке экспонентов, признанных слишком слабыми для участия в конкурсе награжденных». Эта выставка сразу же получила название «Салон отверженных», так как на ней были представлены картины так непохожие на то, что привыкли видеть французские обыватели. Особенно потешалась публика над картиной Эдуарда Мане «Завтрак на траве», которую Наполеон III счел неприличной. А неприличие заключалось в том, что на картине рядом с одетыми мужчинами была изображена обнаженная женщина. Добропорядочных буржуа это сильно шокировало. «Завтрак на траве» сразу сделал Мане известным, о нем заговорил весь Париж, перед картиной всегда стояла толпа, единодушная в своем гневе. Но скандал с картиной нисколько не поколебал художника. Вскоре он написал «Олимпию», которая тоже стала предметом самых яростных нападок. Перед картиной толпились возмущенные зрители, назвавшие «Олимпию» «батиньольской прачкой» (мастерская Мане располагалась в парижском квартале Батиньоль), а газеты называли ее нелепой пародией на тициановскую «Венеру Урбинскую».
Во все века Венера почиталась как идеал женской красоты, в Лувре и других музеях мира есть много картин с обнаженными женскими фигурами. Но Мане призывал искать красоту не только в далеком прошлом, но и в современной жизни, вот с этим-то никак и не хотели примириться просвещенные мещане.
«Олимпия», лежащая на белых покрывалах обнаженная натурщица, — это не Венера прошлых веков. Это современная девушка, которую, по выражению Эмиля Золя, художник «бросил на полотно во всей ее юной... красоте». Античную красавицу Мане заменил независимой, гордой и чистой в своей безыскусственной красоте парижской натурщицей, изобразив ее в современном парижском интерьере. «Олимпия» казалась даже простолюдинкой, вторгшейся в великосветское общество, она была сегодняшней, настоящей, — может быть, одной из тех, кто рассматривал ее, стоя в выставочном зале.
