Игорь Кон - Клубничка на березке: Сексуальная культура в России

Командно-административные методы управления, наложившись на старые традиции общинной жизни, главным правилом которой было – не выделяться, глубоко пропитали российское общественное сознание, включая его представления о моде. Для западного человека, за исключением подростков, мода – лишь ориентир, который не только не исключает индивидуальных вариаций, но даже требует их. Никто не хочет быть похожим на других. Для «совка» мода – своего рода обязательная униформа: надо одеваться, говорить и действовать, «как все».

Кстати, вопреки либеральным стереотипам, униформа не всегда плоха. В «Артеке» и «Орленке» все дети, и мальчики, и девочки, ходили в одинаковой форме: короткие шорты, рубашка и галстук. Пока дети были в домашней одежде, на первый план выступали социальные и материальные различия, один одет хорошо, другой плохо. В форме они исчезали. Кроме того, одинаковость одежды высвечивала индивидуальность лиц. Пока дети не переоделись, вы запоминали мальчика в красной рубашке или девочку в пестрой юбке. Теперь вы видели и запоминали имена, лица и фигуры.

Однако в ситуации неопределенности выбора, когда нет «правильных» и «неправильных» ответов, человек, ориентированный на единообразие, теряется. Вспоминаю свою первую поездку во Францию в 1966 г. Зайдя в небольшую студенческую танцульку на улице Де ля Юшетт, мы с удивлением увидели, что один молодой человек – в костюме с галстуком-бабочкой, и его девушка одета так же элегантно, а рядом другая пара – в нарочито дырявых джинсах. И они нисколько не стесняют друг друга! У нас это было бы невозможно: если двое одеты по-разному, значит, кто-то из них одет неправильно, и нужен если не милиционер, то какой-то третейский судья. А французам все равно, они не раздражают друг друга...

Второе впечатление было связано с мини-юбками. Разглядывая хорошенькие ножки, – мне объяснили, что во Франции это не считается дурным тоном, – я все время ждал, когда увижу нечто отталкивающее, чтобы можно было дома со спокойной совестью сказать, что не так уж эта мода хороша. Не увидев, я стал смотреть выше пояса, и обнаружил, что самые минимальные юбки носят преимущественно молоденькие девушки, которым есть, что показать, а женщины постарше и те, у кого ноги не столь хороши, несмотря на моду, носят юбки подлиннее. Когда вскоре мини появились в СССР, их стали носить все подряд, в том числе те, кому свои ноги лучше было бы прикрыть.

Установка на единообразие распространялась не только на одежду. Люди привыкли, что все регулируется путем запретов. Если запрет снят, значит можно, а если можно, то и должно. В результате люди начинают делать многое такое, что им не идет, не нужно и даже не нравится.

Разумеется, наряду с официальными нормами, в Советском Союзе, как и в любом другом обществе, существовали альтернативные правила и стили жизни (Чуйкина, 2002), но это не меняло общего пафоса и духа культуры.

Оспаривая мой тезис, что «несколько поколений советских людей были выращены в атмосфере дикого сексуального невежества и обычно сопутствующих ему тревог и страхов», Анна Роткирх (Роткирх, 2002. С. 133—135) ссылается, в частности, на воспоминания Эммы Герштейн о разнообразных сексуальных практиках, существовавших в 1930-х годах в среде, к которой принадлежали Осип Мандельштам и его супруга Надежда Яковлевна. «Мы жили в эпоху сексуальной революции, были свободомыслящими, молодыми, то есть с естественной и здоровой чувственностью, но уже с выработанной манерой истинных снобов ничему не удивляться. Критерием поведения в интимной жизни оставался для нас только индивидуальный вкус – кому что нравится» (Герштейн, 1998. С. 425).

Эти возражения неосновательны. Во-первых, люди, о которых рассказывает Герштейн, сформировались не в 1930-е годы, а в Серебряном веке. Во-вторых, речь идет о маргинальной, богемной среде, которая была и считала себя исключительной, но при этом не выставляла свою интимную жизнь напоказ. Думаю, что отсутствие упоминаний об интимной стороне жизни в написанных в 1960-г годы воспоминаниях Надежды Мандельштам объясняется не подлаживанием под морализаторский дух позднейшего времени, а искренним нежеланием превращать свою частную жизнь в предмет публичного обсуждения. В-третьих, как подметил Борис Парамонов (Парамонов, 1998), эти люди считали, что поэты живут по особым законам, о которых простые смертные судить не смеют. Когда Любовь Дмитриевна Блок в своих воспоминаниях откровенно написала о «постельных трудностях» с великим поэтом, Анна Ахматова назвала это «порнографическими записками». Странности Блока Ахматову не шокируют, но как смеет писать о них его несчастная жена?! А ведь Ахматова отнюдь не страдала ханжеством. Как здесь сочетаются естественное нежелание всякого не страдающего эксгибиционизмом человека быть предметом мелочного прижизненного и тем более посмертного любопытства («Я поэт, этим и интересен» – Маяковский) и усвоенные нормы репрессивной сексуальной морали, даже если ты их не признаешь и не соблюдаешь, – вопрос открытый.

До сих пор я говорил о косвенных, символических способах подавления сексуальности. В начале 1930-х годов поход против сексуальности приобрел глобальный, всеохватывающий характер. Одна репрессивная мера следовала за другой.

Прежде всего было восстановлено и усилено, по сравнению с отмененным царским законодательством, уголовное преследование мужской гомосексуальности.

Инициатива отмены антигомосексуального законодательства после Февральской революции принадлежала не большевикам, а кадетам и анархистам. Тем не менее, после Октября с отменой старого Уложения о наказаниях соответствующие его статьи также утратили силу. В уголовных кодексах РСФСР 1922 и 1926 гг. гомосексуализм не упоминается (в Азербайджане, Туркмении, Узбекистане и Грузии соответствующие законы сохранились).

«Советское законодательство не знает так называемых преступлений, направленных против нравственности. Наше законодательство, исходя из принципа защиты общества, предусматривает наказание лишь в тех случаях, когда объектом интереса гомосексуалистов становятся малолетние и несовершеннолетние» (Серейский, 1930. С. 593).

Формальная декриминализации содомии не означала пре кращения уголовных преследований гомосексуалов. Осенью 1922 г., уже после опубликования нового уголовного кодекса, в Петрограде состоялся громкий процесс по делу группы военных моряков, собиравшихся в частной квартире, в качестве эксперта обвинения выступал В. М. Бехтерев. В другом случае преследованию подверглась женская пара – одна из женщин незаконно сменила имя с Евгении на Евгения, и они отказались подчиниться требованию расторгнуть свой фактический брак (Engelstein, 1995; Хили, 2008). Официальная позиция советской медицины и юриспруденции в 1920-е годы сводилась к тому, что гомосексуализм не преступление, а трудноизлечимая или даже вовсе неизлечимая болезнь:

«Понимая неправильность развития гомосексуалиста, общество не возлагает и не может возлагать вину за нее на носителя этих особенностей... Подчеркивая значение истоков, откуда такая аномалия растет, наше общество рядом профилактических и оздоровительных мер создает все необходимые условия к тому, чтобы жизненные столк новения гомосексуалистов были возможно безболезненнее и чтобы отчужденность, свойственная им, рассосалась в новом коллективе» (Серейский, 1930. С. 593).

Появившаяся в начале XX в. возможность открытого философского и художественного обсуждения этой темы была сведена на нет уже в 1920-х годах. Дальше стало еще хуже.

17 декабря 1933 г. было опубликовано Постановление ВЦИК, которое 7 марта 1934 г. стало законом, согласно которому «мужеложство» снова стало уголовным преступлением. По статье 121 Уголовного кодекса РСФСР оно каралось лишением свободы на срок до 5 лет, а в случае применения физического насилия или его угроз, или в отношении несовершеннолетнего, или с использованием зависимого положения потерпевшего – на срок до 8 лет.

Как показывают архивные данные, обобщенные Даном Хили, инициатором этого драконовского закона было ГПУ (Хили, 2008). В сентябре 1933 г. была проведена первая облава на лиц, подозреваемых в нетрадиционной сексуальной ориентации, в результате которой арестовали 130 человек. В докладной записке заместителя председателя ОГПУ Генриха Ягоды Сталину сообщалось о раскрытии в Москве и Ленинграде нескольких групп, занимавшихся «созданием сети салонов, очагов, притонов, групп и других организованных формирований педерастов с дальнейшим превращением этих объединений в прямые шпионские ячейки». В свете этого документа инаколюбящие выглядели не только инакомыслящими, но также шпионами и контрреволюционерами. По словам Ягоды, «актив педерастов, используя кастовую замкнутость педерастических кругов в непосредственно контрреволюционных целях, политически разлагал разные общественные слои юношества, в частности рабочую молодежь, а также пытался проникнуть в армию и на флот».