Фаина Гримберг - Андрей Николаевич на рандеву, или ниспровержение прототипов

Ритуальное омовение жениха, столь же ритуальное бритье и (в некоторых местностях) раскраска выбритого лица, облачение жениха в пышный костюм, поднесение ему нарядного, „парадного“ оружия должны быть, конечно, отнесены к дружинной обрядности, откуда и попали в обрядность свадебную. В известных нам элементах воинского костюма и прически средневекового дружинника обращают на себя внимание знаменитые „косы“, „косицы“, „длинные прядки“ (в Болгарии эти косицы юношей сохранялись до начала XX века во многих местностях). К сожалению, сегодня едва ли возможно установить, какие внутридружинные отношения маркировались деталями костюма, украшениями, разновидностями причесок. Вероятно, более длинная косица (близкая к девичьей) указывала на функцию „меньшого брата“ в дружинной паре…

Здесь, конечно, хочется сделать короткое отступление и, что называется, „поставить вопрос“ о функции так называемых „украшений“ в костюме, внешнем виде воина-дружинника. Разумеется, исследователи и интерпретаторы материальной культуры не могли не обратить внимание на серьги, кольца, браслеты, ожерелья, находимые постоянно в языческих погребениях средневековых воинов-дружинников. В дошедших до нашего времени изображениях особенно бросаются в глаза браслеты и серьги… „… Рисуя облик древнерусских воинов IX — начала XI вв., нельзя не упомянуть украшений — гривн, браслетов, фибул скандинавского и восточноевропейского типов, застежек кафтанов и поясов с металлическим узорным набором степного происхождения, которые завершали столь разнохарактерные, но этнический выразительные образы…“

3.

Как видим, М.В. Горелика, занимающегося историей средневекового оружия, даже и не очень интересует внешний вид воинов; для него, как и для многих других историков, внешний вид, одежда и украшения воинов — некая „завершающая деталь облика“, и все же, попытки тщательного описания и анализа всей этой „воинской украсы“ могли бы многое открыть, рассказать о внутридружинных отношениях и, в частности, именно о „паре“ — основной ячейке дружины. Трудно себе представить, чтобы воин-дружинник просто-напросто обвешивал бы себя украшениями „для красоты“, что называется. Конечно, в средневековом обществе, пронизанном ритуализацией, ношение всех этих воинских браслетов, колец и серег должно было быть регламентировано и имело функциональный смысл, длина косицы или прядки, ношение браслета на правой или на левой руке и т.д. всё это могло указывать на положение воина „в паре“, на „старшего“ или „младшего“. Возможно, число и ценность украшений маркировали отношения в паре — могли указывать на то, что в паре лад, согласие. Можно предположить существование ритуала подношения „старшим“ воином определенных „смысловых“ украшений „младшему“. Важны были, конечно, и детали татуировки (раскраски). Тот же Ибн Фадлан сообщает, что русы были покрыты татуировкой „от края ногтей до шеи“…

Вероятно, некоторое представление о ритуалах оформления пары“ нам могут дать известные „сокровища скифских курганов“. Вспомним хотя бы великолепное изображение IV века до н.э. (Крым). Двое воинов, нежно припав друг к другу, держат один сосуд в форме рога. Они как бы трутся носами (у многих этнических объединений подобное трение носами играло роль… поцелуя), лица замерли в этом выражении блаженного экстаза. И, разумеется, для скифских изображений характерна именно „пара“…

Но вернемся все же на болгарскую свадьбу… Наконец приходит время дружине жениха отправляться за невестой. Еще в начале XX века „поезд жениха“ представлял собой некое „воинское объединение“ — нарядные вооруженные мужчины двигались верхом под гром выстрелов (сабли уже вышли из домашнего обихода). Гремят барабаны и трубы, вьются стяги. Поезд жениха традиционно именуется „поход“, „войска“. Иногда перед выступлением исполняется общий мужской танец (бытующий у многих народов), вариант разомкнутого хоровода, некоего общего мужского объятия — мужчины танцуют, крепко обняв друг друга за плечи. В этот танец зачастую входит и мотив парности: выступив из хоровода двое юношей имитируют как бы поединок, некое соревнование в прыжковой технике, и завершают короткий парный танец объятием…

Е.М. Мелетинский полагает свадьбу достаточно молодым ритуалом. Что касается балканской свадьбы, то вполне возможно предположить, что ритуалы предсвадебной обрядности, связанные с женихом, и представляют собой дружинную в основе своей обрядность. Вспомним снова мотив профанации брака гетеро, который отчетливо прослеживается в поздних „солдатских“ песнях — „настоящей женой“ оказывается сабля, пушка, ружье. Любопытно было бы проанализировать, насколько профанируются при этом возможности сугубо сексуальной реализации отношений гетеро. Несомненно, что чем более древен текст или обряд, имеющий в своей основе воинскую, дружинную обрядность, тем более должны быть в нем выражены мотивы осмеяния репродукции, репродуктивного цикла; то есть мотивы издевательства над сексуальными отношениями, приводящими к деторождению, осмеяние беременности, лактации…

Четко ощущаются эти мотивы опять же в балканских „ряжениях“. Балканские ряженые — непременно „чета“ — дружина. Изначально это, конечно, мужская (или — редко — девичья) дружина. Смешанные хождения начинают практиковаться лишь с конца первой половины XX века. Ряжением сопровождаются многие праздники, практически любая обрядность включает в себя появление дружины ряженых. Дружина обходит село, жители обязаны „по обычаю“ предоставить ей пищу. Еще в двадцатые годы XX века практиковался уход дружины за пределы „своего“ населенного пункта и столкновения, драки дружин разных деревень. В составе дружины непременно оказывались мужчины, переодетые в женское платье и с достаточно грубой откровенностью и несомненным издевательством изображающие беременность, роды, кормление грудью… Любопытно, что в некоторых местностях Западной Болгарии „глава дружины“ выводил из толпы на улице, или из дома, куда вошли дружинники, юношу или подростка, и вынув деревянный большой фаллос из-под одежды совершал прилюдно имитацию coitus per anum; после чего молодой человек присоединялся к дружинникам. Иногда подобный фаллос заменялся деревянной саблей (вспомним песенный перевертыш, где сабля, ружье — это „жена“). Игровой мотив „воскрешение убитого“ включает в себя момент, когда один „дружинник“ дует другому ниже спины…

Но если уж мы забрались на Балканский полуостров, побудем там еще немного. Конец ХVIII — первая половина XIX века характеризуются в Османской империи политической нестабильностью. В результате сформировались разбойничьи банды — „четы“, дружины, грабившие мирное население. Попытки многих болгарских, югославских, советских историков преобразить в своих трудах разбойников-дружинников в „борцов против ига“ совершенно не выдерживают критики. Слишком многочисленны фольклорные свидетельства наподобие следующего:

Знаю я все горные дороги.

Жду купцов сараевских в засаде,

Отбираю серебро и злато,

Бархат и красивые одежды,

Одеваю я себя с дружиной.

Научился я сидеть в засаде,

Гнаться и обманывать погоню…

Если русские „разбойничьи“ песни — отголосок „дружинной древности“, то в песнях балканских много интересных живых подробностей ввиду фактически недавнего бытования архаизированных структур четнического, гайдуческого дружинного полководчества.

Вот некоторые любопытные мотивы болгарских гайдуцких песен:

Дружинники убивают жениха, делают невесту „общей партнершей“. Один из них (глава) желает иметь ее единолично, то есть как бы хочет сочетаться с ней оскорбительным для дружины брачным союзом, дружинники убивают женщину. Этот сюжет хорошо известен в разных вариантах и в русском фольклоре (вспомним песни о Степане Разине). Для нас сейчас важно в этом сюжете подчеркивание того, что для дружины оскорбителен моногамный союз гетеро одного из дружинников. Разрушение подобного оскорбительного союза производится посредством убийства женщины.

Интересен мотив клятвы. Гайдуки клянутся „страшной клятвой“ убить первого встречного, оказавшегося на пути выступившей дружины. Этим „встречным“ непременно оказывается мать, жена, невеста главы дружины, вспомним мотив отталкивания „женщины рода“, пытающейся задержать дружинника.

Во многих песнях развернут мотив торжественного отречения юноши, вступающего в дружину, „от дома и семьи“, особо выделяется мотив отречения от матери. Интересен мотив ритуального (в знак „отречения“) убийства „людей рода“, выраженный следующими словами песенными „человека дружины“:

… чи куга дойда в селу,

дете ще в майка пуплака…,

то есть „дитя в утробе матери заплачет, когда я ворвусь в деревню“…