Степан Козловский - История и старина: мировосприятие, социальная практика, мотивация действующих лиц

Использование подобных «известий» помогает выделить то, что было «интересным» и «удивительным» для иноземцев, которые являлись представителями других культур, иных этнокультурных комплексов. Применение этих сведений помогает увидеть то, что не привлекало внимание древнерусских авторов из-за обыденности, «общеизвестности» и неактуальности. При сравнении с аналогичной социальной практикой других народов можно частично восстановить осмысление некоторых, отмеченных в летописях и эпосе ситуаций, которые являются «неясными» и показать их функциональность в контексте исторического повествования.

Иностранные свидетельства о древнерусской социальной практике играют важнейшую роль в контексте исторического анализа материалов эпической традиции, поскольку позволяют абстрагироваться от традиционного (летописного) восприятия той или иной исторической ситуации. Достаточно вспомнить хотя бы тот факт, что арабские авторы сохранили сведения о том, что правитель русов носил титул «Буладмир».[78] Восприятие имени «Владимир» как титула, нарицательного наименования киевского князя, характерно и для былин, в которых он почти всегда имеет дополнение «князь» (стольно-киевский).

Не менее ценными для исследования являются сведения византийских авторов, подробно описавших дипломатические процедуры, некоторые из них позволяют под другим углом взглянуть на значение действий Святослава и пояснить отраженное летописями восприятие им смысла подаренных византийцами вещей. Учитывая наличие подобных процедур (дарение меча) также и в эпических сюжетах (Илья и Святогор), можно вести речь об аналогичном отражении древнерусской социальной практики этими источниками.

Особое место в контексте сравнения социальной практики различных народов имеют те заметки иноземных путешественников, которые сделаны «мимоходом», отмечены как курьез или свидетельство «дикости». При их сопоставлении с этнографическими данными, известными по другим источникам, можно выявить функциональность некоторых обычаев и обрядов для средневековой социальной практики («оборотничество» и т. д.), в том числе нашедшей свое отражение в былинах.

В исследовании использованы материалы известий средневековых арабских:[79] (Ибн Фадлан, Ал-Бекри,[80] Гардизи, Ибн-Русте),[81] византийских: Прокопий Кесарийский,[82] Константин Багрянородный,[83] Лев Диакон,[84] Никифор;[85] немецких: (Адам Бременский,[86] Титмар Мерзебургский[87]), венгерских: (известия католических миссионеров: запись брата Рихарда[88]) и др. авторов о славянской (Иордан[89]), древнегерманской (Тацит,[90] Люций Анней Флор[91]) и древнерусской социальной практике.

Учитывая фрагментарность сведений об обрядах, ритуалах и их восприятии населением, которые содержатся в письменных источниках и эпических материалах, используются сведения этнографии об обрядах и ритуалах славянских народов, их функциональной направленности и традиционной символике (работы А. Н. Афанасьева,[92] П. Г. Богатырева,[93] Д. К. Зеленина,[94] записи, вошедшие в состав сборника П. В. Киреевского[95] и др.).

Сведения этнографии позволяют найти недостающие элементы исторического повествования о социальной практике, которые являлись очевидными для современников и по этой причине не были упомянуты в других источниках. Кроме того, этнографические материалы помогают прояснить функциональность некоторых обычаев, кажущихся «дикостью» с точки зрения летописцев (в частности катание Обров на запряженных в телегу славянских женщинах из племени Дулебов), осмысление коих имеет аналогии в эпических ситуациях.

Наибольшую трудность в отношении сравнительного анализа эпоса представляет использование данных археологии, поскольку их трудно интерпретировать в отношении устной исторической традиции. Истолкование археологических находок крайне затруднено отсутствием в эпосе внятного описания предметов. Они передаются образно-схематично, в общих чертах.

В настоящее время не представляется возможным сделать какие-либо иные выводы, в дополнение к уже сформулированным в работах Б. А. Рыбакова, Р. С. Липец и М. Г. Рабиновича, анализировавших предметы, найденные археологами, в свете эпического описания быта. Этому препятствует также и дефицит научных трудов (атласов находок и т. д.) обобщающих работу археологов за последние десятилетия. Имеющихся материалов для внесения сколь-нибудь значимой новизны в освещение данной проблемы явно недостаточно.

Однако в работе используются результаты исследований В. В. Седова о восточных славянах[96] и есть попытка внесения поправок в интерпретацию смысла некоторых археологических находок (накладок турьего рога из кургана «Черная могила»).

Рассмотрение части сведений о социальной практике Древней Руси, касающихся агиографии, церковных поучений, переводных произведений, бытовавших на Руси, требует еще большей осторожности. Необходимо отделить церковные идеалы, мишени религиозной критики от аналогичных, современных этим произведениям, но направленных изначально в отношении социальной практики других народов и механически перенесенных на русскую почву. То, что реалии социальной практики соседних народов были известны еще в раннее время, можно заключить исходя из сведений «Повести временных лет», в которой рассматриваются негативно воспринимаемые обычаи окрестных народов и славянских племен.

Древнерусские клирики, создававшие книжную традицию религиозного осмысления общественной жизни, существовали в особом мире, культурный контекст которого очень отличался не только от обыденного, но зачастую и от русского. Их мировоззрение позволяло достраивать представления о древнерусской социальной практике с помощью текстов священного писания, полемизировать с авторами, находящимися вне территории Древней Руси.

М. Н. Сперанский отмечал в отношении подобного влияния:

«…следом этого воздействия могут считаться многочисленные переводные, перешедшие и на Русь, византийские полемические сочинения против латинян, и русские компилятивные того же рода, каковы „Послание митрополита Никифора к Владимиру Мономаху“ (XII в.), „Послание об опресноках митрополита Льва“ (Леона XI в.), „Послание Георгия, митрополита русского“, „Стязание с латиною“, „Послание Иоанна II.“, русского митрополита XI в., к папе Клименту, „Послание о вере варяжской к князю Изяславу“… Как видим, чуть не все авторы этих сочинений греки, писавшие в России или по-русски. „Послание Никифора“, хотя и написано по-русски, но по стилю выдает свой греческий оригинал, „Послание Леона“ известно по-гречески и т. д.».[97]

Часть социальных норм, против которых они протестовали (Вопрошание Кириково[98] и т. п.), вполне могли быть превентивными мерами противодействия тенденциям аналогичных, известных им лишь в общих чертах социальных процессов. Представители церкви обязаны были предостеречь свою паству от «преступлений» даже в том случае, если они еще не были известны на Руси либо имели единичный характер.

В таких условиях трудно отделить реалии социальной практики, имевшие место на территории Древней Руси на самом деле, от типичных ситуаций зарубежной общественной жизни, подобных реалий священного писания и идеалов, существовавших только в сознании религиозно настроенных «книжников».

Для древнерусской социальной практики эти произведения являются своего рода «кривым зеркалом», отражающим не столько то, что действительно было, сколько то, что хотели показать сами авторы произведений в соответствии с их специфическими идеалами и мировосприятием. Разумеется, в указанных источниках содержится информация о действительно имевших место социальных явлениях, но выявить информацию о них можно только при широком сравнительном анализе с аналогичными зарубежными материалами и текстами священного писания. В рамках исследования отражения социальной практики в восточнославянском эпосе сделать это не представляется возможным. Поэтому данные материалы задействованы только в той части, в которой они соответствуют имеющимся в устной исторической традиции представлениям о древнерусской социальной практике.

Методологическая база. Информация о социальной практике, заложенная в эпических материалах, является многослойной и касается самых различных сторон жизни общества. В таких условиях изучение деятельности эпического социума возможно только после формирования комплексной методологической базы с учетом методов других научных дисциплин, в сферу интересов которых входит социальная практика.