ДЖОРДЖО ВАЗАРИ - ЖИЗНЕОПИСАНИЯ НАИБОЛЕЕ ЗНАМЕНИТЫХ ЖИВОПИСЦЕВ, ВАЯТЕЛЕЙ И ЗОДЧИХ
XVI. А для того чтобы, отбросив всякие посторонние и докучливые мысли, иметь возможность этим заниматься, я первым долгом выдал замуж свою третью сестру и купил в Ареццо, в предместье Сан Вито, недостроенный дом с участком, годным для разведения прекраснейших огородов и расположенным в той части города, где самый хороший воздух.
Итак, с октября месяца 1540 года я начал писать образ для мессера Биндо, собираясь изобразить на нем историю, которая должна была показать Зачатие Богородицы, как того требовало название капеллы, что было для меня задачей нелегкой, но так как и мессер Биндо и я обращались за советом ко многим нашим общим друзьям, людям ученым, я в конце концов остановился на следующем решении. Изобразив на середине картины древо первородного греха, я у его корней написал обнаженных и прикованных Адама и Еву, как первых нарушителей Божьей заповеди, а далее одного за другим прикованных к следующим его ветвям Авраама, Исаака, Иакова, Моисея, Аарона, Иисуса Навина, Давида и всех остальных царей в той последовательности, в какой они один после другого правили, всех до одного, говорю я, прикованных за обе руки, кроме Самуила и св. Иоанна Крестителя, которые прикованы только за одну руку, так как они были освящены во чреве матери. С хвостом, обвивающим ствол этого дерева, я изобразил древнего змия, верхняя половина которого имеет облик человека со скованными за спиной руками. Над его головой изображена во славе Дева, облеченная солнцем и увенчанная двенадцатью звездами, которая одной ногой попирает его рога, а другой – лунный серп. Эта Дева, говорю я, парит, окруженная сиянием, которое состоит из ангелочков, освещаемых лучами, от нее исходящими, лучи же эти, в свою очередь, проникают сквозь древесную листву и освещают фигуры скованных, и кажется, будто они развязывают сковывающие их путы силой и молодостью той, от кого они исходят. А в небе, то есть в самой верхней части картины, – два путта, держащие в руках некие грамотки, на которых начертаны нижеследующие слова: «Quos Evae culpa damnavit, Mariae gratia solvit». Словом, я до этого еще никогда, насколько я припоминаю, не писал ни одной вещи, в которую я вложил бы больше усердия, труда и любви, чем в эту, однако, угодив всем, самому себе я, к счастью, не угодил, хотя отлично знал, сколько времени, усилий и труда я на это потратил, в особенности же на обнаженные тела, лица, да, в конце концов, и на любую частность. Мессер Биндо заплатил мне за работу над этим образом триста скудо золотом, а кроме того, на следующий год оказал мне столько любезности и так обласкал меня у себя дома в Риме, где я для него заново написал этот образ на небольшом подрамнике почти что в размере миниатюры, что я, храня память о нем, век буду считать себя его должником.
XVII. В то же самое время, когда я писал этот образ, который, как я уже говорил, был помещен в церковь Санто Апостоло, я исполнил для мессера Оттавиано деи Медичи Венеру и Леду по картонам Микеланджело, а также на большой картине изобразил во весь рост кающегося св. Иеронима, который, взирая на распятие, погрузился в созерцание смерти Спасителя и в то же время ударяет себя в грудь, дабы изгнать из своих помыслов образы Венеры и искушения плоти, иной раз ему досаждавшие, хотя он и обретался в лесах и местах глухих и диких, как он сам пространно об этом повествует. Дабы наглядно это показать, я изобразил, как его созерцание обращает в бегство Венеру, которая, обняв Амура и ведя за руку фигуру Резвости, уронила и стрелы и колчан, не говоря о том, что стрелы Купидона, выпущенные им в этого святого, ломаются и обращаются вспять на него же, а голубки Венеры, подобрав некоторые из них, которые упали на землю, и держа их в клюве, возвращают их Амуру. Хотя в то время все эти картины мне очень нравились и были написаны мною на совесть, все же я так и не знаю, насколько они нравятся мне сейчас, в настоящем моем возрасте. Однако, поскольку искусство само по себе вещь трудная, нельзя требовать от художника того, что он сделать не может. Скажу только одно (а я действительно могу это утверждать как сущую правду) – я всегда выполнял свои картины, замыслы и рисунки, каковы бы они ни были, не скажу чтобы с исключительной быстротой, но, во всяком случае, с невероятной легкостью и без всякого усилия, и да послужит мне тому порукой (как я уже говорил в другом месте) огромнейшее полотно, которое я в 1542 году всего лишь за шесть дней расписал во флорентийской церкви Сан Джованни по случаю крещения синьора дона Франческо деи Медичи, ныне князя Флоренции и Сиены.
XVIII. Но вот, хотя я после этих работ и собирался поехать в Рим и удовлетворить этим желание мессера Биндо Альтовити, сделать этого мне так и не удалось. В самом деле, когда мессер Пьетро Аретино, знаменитейший в то время поэт и мой очень большой друг, вызвал меня в Венецию, я был вынужден туда отправиться, поскольку он очень хотел меня видеть, да и сделал я это с охотой, чтобы за время этого путешествия увидеть творения Тициана и других живописцев. И это мне удалось, ибо за немного дней я увидел в Модене и в Парме произведения Корреджо, в Мантуе росписи Джулио Романо, а в Вероне ее древности. Наконец, добравшись до Венеции и имея при себе две картины, написанные мною по картонам Микеланджело, я подарил их дону Диего ди Мендоцца, который переслал мне за них двести золотых скудо. И недолго прожил я в Венеции, как уже по просьбе Аретино мне пришлось для синьоров сообщества Кальца изготовить убранство для их праздника, причем работал я над этим совместно с Баттистой Кунджи, с Кристофано Герарди из Борго Сан Сеполькро и с аретинцем Бастьяно Флори, мастерами весьма стоящими и опытными, как о том уже достаточно было рассказано в другом месте, а также написал девять картин во дворце мессера Джованни Корнаро, а именно на плафоне одной из комнат этого дворца, находящегося в приходе Сан Бенедетто.
XIX. После этих и других немаловажных работ, выполненных мною тогда в Венеции, и хотя я был перегружен попадавшими мне в руки заказами, я 16 августа 1542 года оттуда уехал и вернулся в Тоскану, где, прежде чем браться за что-либо другое, написал на своде одной из комнат, которая по моему проекту была выстроена в моем упоминавшемся выше доме, олицетворения всех искусств, подчиненных рисунку или от него зависимых. На середине – фигура Славы, восседающая на земном шаре, трубящая в золотую трубу и отбрасывающая другую, огненную трубу, означающую Злословие, а вокруг этой фигуры размещаются по порядку фигуры, олицетворяющие все вышеназванные искусства и держащие в руках свойственные им орудия. А так как всего свода я расписать не успел, я оставил шесть пустых овалов, предназначавшихся для восьми натурных портретов основателей наших искусств. А для монахинь Св. Маргариты этого города я в те же дни написал фреской для капеллы в их плодовом саду Рождество Христово с фигурами в натуральную величину.
XX. Проведя таким образом у себя на родине конец лета и начало осени этого года, я отправился в Рим, где, принятый и обласканный названным мессером Биндо, я написал для него на холсте маслом в натуральную величину Христа, которого снимают со креста и кладут на землю к ногам Богоматери, а в небе я изобразил Феба, заслоняющего лик солнца, и Диану, заслоняющую лик луны. А в пейзаже, затененном наступившим от этого мраком, видно, как трескаются каменные горы, колеблемые землетрясением, которое ознаменовало муки Спасителя, и как воскресаемые тела святых, каждое по-разному, восстают из гробов. Когда картина эта была закончена, она своей грацией вроде как понравилась величайшему живописцу, скульптору и архитектору не только настоящего времени, но, пожалуй, и прошлого. Благодаря этой же картине я познакомился со светлейшим кардиналом Фарнезе, которому Джовио и мессер Биндо ее показали и для которого я по его желанию на доске высотой в восемь локтей и шириной в четыре написал фигуру Правосудия, обнимающую страуса, который нагружен двенадцатью скрижалями, держащую скипетр с аистом на его конце и увенчанную шлемом из железа и золота, с тремя перьями разных цветов, служащими эмблемой справедливого судьи, сама же фигура обнажена выше пояса. К этому ее поясу золотыми цепями прикованы фигуры пленников, олицетворяющих семь противных ей пороков: Лихоимства, Невежества, Жестокосердия, Трусости, Предательства, Лжи и Злословия. На их плечах стоит обнаженная фигура Истины, которую Время предлагает Правосудию, одновременно поднося ей двух голубиц, олицетворяющих Невинность. Правосудие же возлагает на главу Истины венок из дубовых листьев, который обозначает собою Твердость духа. Все это произведение было исполнено мною со всей той тщательной аккуратностью, на какую я только был способен. В это же время, поскольку я всецело был предан Микеланджело Буонарроти и советовался с ним во всех моих делах, он, по своей доброте, еще больше меня полюбил, и советы его, после того как он увидел некоторые мои рисунки, побудили меня к тому, что я снова, но уже гораздо лучше, занялся изучением архитектуры, чего я, быть может, никогда и не сделал бы, если бы этот превосходнейший человек не сказал мне того, что он мне сказал и о чем я по скромности умалчиваю.
