казалось крупнее, чем раньше, расползалось кляксой; я метнулся провести по нему рукой и постучал снова, я знал, что он не спит. Не хочет – не надо. Я зашагал снова. Возможно, комната была слишком пустой, стены – слишком белыми; к тому же она слишком напрямую выходила вовне, из-за этого я и не мог усидеть на месте. Для отдохновения я попросил каких-нибудь картинок, чтобы было что поразглядывать, и он соизволил передать мне всего одну фотографию, на которой, среди пары десятков других людей, был запечатлен он сам вместе с Дортом, причем весьма странным образом – так, что все это казалось мне чуть ли не комедией, но при этом и чудовищно подлинным. Узнать можно было только Буккса; он казался ничуть не моложе, все таким же, но костюм превращал его в совершенно другую личность, не имевшую ничего общего с тем Букксом, которого я знал, он становился немыслимым, невероятным существом, почти что героем. Другие, тесно сомкнувшись в два ряда, напоминали заключенных, или больных, или служащих какой-то конторы, но у всех был один и тот же погасший вид, погребальный, но не лишенный некой уклончивости облик. Дортом мог быть тот, что стоял левее, сразу за Букксом.
Дорт? Что он делал? Из его комнаты не доносилось ни звука, он больше не кашлял, изредка постанывал. Теперь мне уже хотелось бы слышать, как он кричит или хотя бы говорит. В его комнате почти не разговаривали, по крайней мере я этого не слышал, и медсестра старалась там не задерживаться. Мысль, что с ним что-то произошло, ввергла меня в растерянность, как будто во всем доме только он и присутствовал по-настоящему. Я посмотрел на его пятно, на его стену, которую он усеял мысленными знаками. Среди бумаг я выбрал развешанные повсюду на улицах объявления, для него они были словно молитвой. Я разместил их на его стене.
Каждое заблокированное здание находится под наблюдением двух или более охранников, которые обязаны обеспечивать его связь с внешним миром. – Каждое здание, в котором медицинские власти обнаружат подозрительные случаи, будет заблокировано на недельный срок. Если протекание болезни выявит наличие заразного заболевания, здание будет немедленно эвакуировано. Незараженные лица, проживающие в здании, подпавшем под постановление об эвакуации, должны на протяжении недели наблюдаться в Центре. – Доступ в заблокированные здания предоставляется только наделенным соответствующими полномочиями лицам. Жители таких зданий ни при каких обстоятельствах не могут получить разрешение их покинуть. – Все предыдущие правовые предписания приостанавливаются впредь до нового распоряжения. Я услышал, как внизу кто-то бежит по коридору. Я ощущал странную тошноту и чувствовал, что она связана с моим чтением, но не мог понять, каким образом. Я подошел к окну, которое не открывалось; воздуха не хватало; я встал на колени и вдохнул через щели немного наружного воздуха. С другой стороны двора, в комнате прямо напротив, я различил белесую массу кровати, казалось, что она пустует. Тем не менее через несколько мгновений к толще стекла добавилась какая-то тень, нечто наделенное собственной толщиной. Я подал ей знак. Тень оставалась неподвижной. На глаз она казалась настолько маленькой, что у меня возникло впечатление, будто это стоящий на кровати на коленях человек или, может быть, ребенок, но он был очень широк, почти уродлив. Я поскреб покрывавшую стекло толстым слоем шпаклевку; взял одну из бумаг и, поцарапав ногтем, сумел сделать стекло несколько прозрачнее. Тот персонаж не двигался, он явно меня видел, за мной наблюдал. Знаками я посоветовал ему, с его стороны, тоже потереть стекла. Внезапно мой визави, охваченный необычайным возбуждением, принялся привставать и опускаться, очень быстро, по всей ширине окна. Он пресмыкался, потом вновь приподнимался; в какой-то момент его тень чудесным образом растянулась и достигла верхушки оконного переплета, чтобы вновь пуститься затем в свой танец. Меня потрясло это зрелище. Я был охвачен испугом, я бросился на кровать. Ощущение, что эта сцена продолжается у меня за спиной, что увиденное мною можно по-прежнему видеть, вызвало у меня судороги, я упал на пол. Тем не менее чуть позже я вновь обрел спокойствие: тот факт, что я лежал на паркете и ощущал его пыль, был мне странным образом приятен; я тихо дышал; мое нетерпение вновь вошло в свои берега. Я ползком подобрался к окну. В нескольких местах горел свет. Во всех этих квартирах, должно быть, размещались административные службы диспансера, и мне пришло в голову, что Буккс живет на четвертом этаже в комнатах, находящихся в другом конце здания, поскольку блок, в котором мы были заперты, принимал теперь уже только больных. Комната напротив была погружена в темноту. Я оставался на корточках, пока не зажегся ночник.
Плеснув себе в лицо немного воды, я решил написать Букксу. Свет был настолько слаб, что я едва мог писать: на протяжении всего этого времени я ощущал, насколько унизительность моего существования здесь превосходит унижение всех остальных, поскольку я должен был читать, писать, размышлять. Я все понимал. «Я прочитал ваши бумаги. Вы не просили у меня совета, но уже несколько дней мне хочется дать вам один: вы слишком много пишете. Вы пристрастились писать. Вы чрезмерно увлеклись комментариями, инструкциями, отчетами. Кроме того, вашим формулиров-кам недостает какой-то точности. Это невежественные копии, выученный язык, который стремится возродить стародавние образцы, не слишком приложимые к тому, что происходит, так что начинает казаться, что прошлое возвращается, но оно выступает в роли карикатурного пророчества и делает иллюзорным все, что предпринимается. Что касается меня, ситуация становится нестерпимой. Болезнь всегда вещь невеселая, но когда она носит настолько унизительный характер, она сама становится невозможной. Может быть, вы забыли, что я понимаю все, что происходит. Я во все проникаю, запомните это; вот почему я не смогу продержаться долго. Мне стыдно. Запах у меня в комнате еще можно как-то терпеть. Но выйдите в коридор: гниение, сплошное гниение, можно подумать, что в каждой комнате разлагается лошадь. Дело уже не в воздухе, речь идет о чем-то постыдном. И улицы, прошу вас, избавьте меня завтра от прогулки по ним. Я не хочу больше провоцировать встречных, заставляя их отшатываться из-за того, что я плохо выгляжу или дурно пахну. Разлагаются целые улицы. Ужас слишком велик. И вы еще разрешаете некоторым мясникам торговать своей продукцией? Просто безумие. Послушайте, вы не должны унижать несчастных, которые втоптаны в грязь, даже чтобы их вылечить. Уверяю вас, нет ничего хуже, чем лечить унижая. Когда, как я, все понимаешь – это ад». Я было лег, но меня вновь охватило беспокойство. Я видел этого несчастного, подскакивающего,
