Пушкин и тайны русской культуры - Пётр Васильевич Палиевский
Евразийцы
О евразийцах вспомнили не от большой любви к философии. Это практическая потребность. В них есть просвет из тупиков, куда, как считается, мы забрели, – или выход из несочетаемых требований, которые сочетать все-таки нужно.
Истоки евразийства следует искать у Карамзина. Он первый предложил неожиданную идею, что татаро-монгольское иго было не просто катастрофой, но и каким-то положительным началом для Руси. Татары (условное обозначение тех времен) сообщили русским мощную централизованную государственность, которая вывела страну из многих исторических бед; дали связь и крепление огромным пространствам и т. д. Тем самым Карамзин положил начало пониманию близости народов сквозь политические противостояния и приоткрыл общность их исторической судьбы. Однако почти весь XIX век идея эта не находила поддержки, как и многие сходные слишком парадоксальные мысли, например у Пушкина, что «духовенство, пощаженное удивительной сметливостью татар, одно… питало бледные искры византийской образованности» (из статьи 1834 г.) и т. п. Понадобилось новое историческое потрясение, чтобы вернуться к «сближению далековатых идей».
Это и попытались сделать евразийцы. Их положение оказалось слишком парадоксальным. Среди всех умственных течений эмиграции они единственно пошли не против, а навстречу революции, одновременно резко отбрасывая марксистский атеизм.
Раскройте «Философию истории» Л. П. Карсавина (Берлин, 1923 г.). Этот поднимающийся у нас наконец мыслитель погиб «просто православным» в наших лагерях, но успел стать одним из основателей евразийства.
«Надо сознаться, что концепция большевиков по своему характеру и типу ближе к господствующей в современной историографии, тогда как концепция их противников возвращает нас к эпохе веры в создание истории силою персон». Еще: «Мы не утверждаем, что большевики идеальная власть, даже – что они просто хорошая власть. Но мы допускаем, что они власть наилучшая из всех ныне в России возможных». Или: «Если вожди не верили сами в немедленный социализм, необходимо предположить в них нечеловеческое лукавство и гениальную прозорливость. Если они верили, это лишний раз свидетельствует о том, что они в руках истории – ничтожные пешки, и это вполне согласуется с отрицанием роли личности в истории».
Карсавин видит в большевиках народные свойства («Жажда социального переустройства и даже социальной правды; инстинкт государственности и великодержавия») и делает, может быть, наиболее важный для наших дней вывод: «Коммунистической идеологией большевизм не исчерпывается».
Можно себе представить, что, если эти мысли и сейчас воспринимаются с трудом, как они отзывались тогда. Евразийцы были эмигрантами и «там» и «здесь». Непостижимым было их желание признать положительные стороны устанавливающейся власти, которая могла принять это от своих идейных противников только как тягчайшее оскорбление. Немало евразийцев, оказавшихся в ее руках, кончили очень плачевно.
Вспоминается один из первых «советологов» XIX века Уоллес Маккензи с его книгой о России. Он встречался с Достоевским и с изумлением спрашивал: как же так, царь загнал вас на каторгу, хотел раздавить ложным расстрелом, а вы – за него? Никак это не укладывалось в его голове.
Евразийцы производили на либеральное сознание подобное же впечатление. Один из них, последних оставшихся, которых мне довелось знать, Иван Никифорович Заволоко, держал себя именно так. Очутившись в пределах СССР, он был тут же препровожден в соответствующие места, потерял ногу: никакого ожесточения. Разговаривая, он сочувственно и добродушно поглядывал на вас, как будто не он, а вы отбыли этот срок. Он был старообрядец – об этом помянул недавно в «Правде» (1991, 27 марта) Владислав Бахревский, рассказав, что рижская община приняла большевиков за то, что те вернули русским древнее красное знамя, – и уже после лагерей передал государству бесценный сохраненный в их общине список «Слова о погибели Русской Земли» и другие рукописи, хранящиеся теперь в Пушкинском доме. Мне он подарил составленный им альбом древнерусской вышивки (Рига, 1939 г.), где помещены также фотографии хора Рижского кружка ревнителей старины… Замечательно выражение их лиц: люди, которых ничем нельзя оскорбить.
Крупнейшим евразийцем считается Николай Сергеевич Трубецкой (1890–1938). Он известен как филолог мирового уровня, основатель фонологии, и потому, может быть, первым поминается в этом течении. Мне кажется более значительным Петр Николаевич Савицкий (1895–1968). Он дал обоснование ключевых понятий по всему кругу их идей. В его трудах глубже других раскрылось сотрудничество и общежитие народов, которые складывали особый мир Евразии, примерно совпадающий с нынешней территорией СССР; их «континентальные» привычки и навыки, обычаи, ничуть не менее содержательные, чем «ладейно-корабельное» общение морских островных народов; кочевничество.
Стяжение в единство этого громадного континента через общность судьб, его мировые задачи и т. д. – все это поднялось благодаря Савицкому к новому пониманию. Классическими работами его являются «Кочевниковедение», «Местоположение русской промышленности» и «Россия особый географический мир» (1927). Социально-политически именно Савицкий сформулировал преобладающее у евразийцев убеждение о неприятии и капитализма, и коминтерновского социализма; он дал толчок объективному стремлению разобраться и усвоить уроки истории, независимо от того, в каких идеологических обличьях они выражались. Личная судьба его была также, к сожалению, наиболее типична. Он преследовался нацистами в Праге и дважды отсидел в наших лагерях, второй раз по совсем уже бесстыдному поводу – за появление на Западе, без его ведома, сборника его давних стихов.
Многого стоит его небольшая книжка, вышедшая в Таллинне в 1938 году: «Разрушающие свою Родину. Снос памятников культуры и распродажа музеев в СССР». Этот строго фактический трактат, составленный задолго до того, как стали «плодить в полемике журнальной давно уж ведомое всем», перечисляет, обращаясь к соотечественникам, те истребляемые ценности, которые могли бы стать духовной опорой даже при обороне страны (что сбылось почти немедленно), называет имена вечно-прогрессивных деятелей, которые могли писать тогда в «Вечерке» восторженные статьи «Долой Сухаревку!», а ныне сокрушаются о гибели целых «поколений культуры»… Не многим известно, как во времена первых усилий поднять у нас историческое сознание удалось достать и размножить эту книжку; но скольких людей спасла она от отчаяния и одновременно от навязываемого поклонения «западной демократии».
Выдающееся значение имеет работа Савицкого «Ритмы монгольского века». В ней рассматриваются признаки подъема и упадка России в условиях внешнего захвата и завоевания. Общее число «подъемных», по Савицкому, 27 (почти «панфиловцы»), но хороши и «депрессивные» – научная точность и краткость его характеристик
