Полет дикого гуся. Изыскания в области мифологии - Джозеф Кэмпбелл
Символ – и здесь я хочу предложить определение – это нечто, что вызывает и направляет энергию. Когда ему придается значение, телесное или духовное, он служит для привлечения энергии к себе, и это можно сравнить с засечкой стрелы на тетиве и натяжением лука. Когда, однако, все значения изымаются, символ служит для разъединения, и энергия отбрасывается к своему собственному концу, который не может быть определен в терминах частей лука. «Нет ни рая, ни ада, ни даже освобождения, – читаем мы в одном из текстов, прославляющих йогический восторг, – в йогическом видении вообще ничего нет»86.
Невозможно сказать, когда этот абсолютный отказ от всего, что может предложить Вселенная, бог или человек, впервые начал очаровывать индийский ум, но уже в период цивилизации долины Инда, между 2500 и 1500 гг. до н. э., мы находим фигуру трехликого божественного существа, сидящего в позе йога в окружении животных (рис. 14). И было высказано предположение, что это, должно быть, ранняя форма Шивы в роли Пашупати, повелителя животных, который является архетипом обитающего в лесу йога, вымазанного пеплом в знак его смерти для мира и носящего живых змей на браслетах в знак его выхода за пределы змеи, окутывающей мир. В то время как другие связаны ею, он носит ее просто как украшение – или сбрасывает ее по своему желанию. Идеал, по-видимому, пришел в Индию почти так же давно, как и сама мандала, и на ранних стадиях был настолько безжалостным, что целью йогина была физическая смерть, которая должна была наступить именно в тот момент, когда в сердце полностью исчезнут всякий страх и надежда. В этот момент абсолютного успокоения ума титан, в устойчиво-гармоничной позе, известной как поза отрешения от тела, освобождается от него, а вместе с ним – и от всей мандалы со всеми ее царями-жрецами, небесами и аидами, добродетелями и пороками, дьяволами и богами.
Рис. 14. Повелитель животных. Цивилизация долины Инда, около 2000 г. до н. э.
Что-то от этой идеологии можно прочувствовать у философов-стоиков Античности, а на Ближнем Востоке – в различных гностических и апокалиптических движениях времен Христа. На самом деле, в словах и делах самого Христа слишком много духа этого же презрения к миру, чтобы мы могли подумать, что его не коснулся титанизм такого рода. «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов» – это, разумеется, точное резюме типичного взгляда йога на мир. «Продай имение твое… и следуй за мной» – первое требование, предъявляемое гуру к страждущему освобождения. Но есть качество, по крайней мере в легенде о Христе, которое, кажется, подразумевает нечто смиренное по сравнению с высокомерием титана. И это подводит нас к следующей трансформации титана в области земледельческих цивилизаций.
В период ранних Упанишад, в VIII и VII вв. до н. э., некоторым индийским титанам стало казаться, что то, что искали их собратья в затворничестве, можно найти повсюду; что внутренний центр абсолютного покоя, которого лесные йоги достигали с помощью удаляясь от мира, фактически населяет мир как основу его бытия. Тишину можно услышать, звучащую даже сквозь звуки АУМ и внутри них. Следовательно, требуется изменение точки зрения, и бегством этого не достичь. Бегство подразумевает признание двух различных состояний – состояния рабства и состояния освобождения. Однако йог должен осознать, что все различия, какие бы они ни были, – даже это, которое очень нравится йогам, – относятся к той сфере рациональной логики, где А – это не не-А. На мир, богов, человека и все сущее нужно только взглянуть новыми глазами – но смотреть на них, а не избегать.
Этот Атман, скрытый во всех существах, не проявляется,
Но острым и тонким рассудком его видят проницательные…
<…>
Как единый огонь, проникнув в мир, уподобляется каждому образу,
Так же и единый Атман во всех существах уподобляется каждому образу, [оставаясь] вне [их]…
<…>
Единый властитель, Атман во всех существах, что умножает одно семя —
[Лишь] тем мудрецам, которые видят его в самих себе, [суждено] вечное блаженство, и не иным87.
Титанический аспект такого рода знания становится очевидным в тот момент, когда мы понимаем, что, поскольку все должно переживаться как явление Единой Святой Силы, не может быть такого фундаментального различия между добром и злом, святостью и пороком, Богом и дьяволом, как владыки и блюстители мандалы хотел бы заставить нас поверить. На самом деле (и это со временем стало одним из принципов так называемого «пути левой руки») иметь такое убеждение – значит оставаться запертым в раздробленном состоянии, характерном для тех, кто попал в великую ловушку Разума, Добродетели и Закона. Тантрические дисциплины просветления, в рамках которых Пять запретных вещей становятся Пятью благими вещами, ступенями лестницы просветления, а также изображениями эротических оргий, которыми изобилуют многие храмы индийского Средневековья, дают нам понять, что, когда все божественно, все утверждается. И делается с таким акцентом, который не менее ужасен для социально обоснованного, легкопотрясаемого анимистического сознания, чем безжалостное отрицание мира теми, кто ранее отвергал тело.
И вот снова у нас есть дисциплина отъединения; теперь, однако, она соблюдается не через отказ от знаков и символов, которые для других подразумевают вовлеченность, а просто через отказ от их отсылок. На протяжении всей своей жизни, на протяжении всего периода своего пребывания в сфере времени, человек должен продолжать постоянно освобождаться от тетивы лука. И в то время как для «лесного философа» каждое возбуждение чувств было опасностью, отвлечением ума от той точки сосредоточения, посредством которой должно было быть достигнуто неподвижное состояние, и первым упражнением всякой дисциплины должно было быть dama, «контроль», «обуздание внешних органов», теперь, напротив, тождество временного опыта и вечного претворения, сансары и нирваны, стало первым принципом как философии, так и практики. Будь то в приливах страсти или в пустыне скуки, медовая доктрина вселенского присутствия должна быть проверена на истинность, и ее истинность должна быть испытана на деле. «В океане брахмана, – читаем мы, – наполненном нектаром Абсолютного блаженства, чего следует избегать? Что принимать? Что есть такого, что не является мной, и что есть такого, что отличается по своему характеру?»88
На Западе эта разновидность титанизма, возможно, имела место в некоторых ранних гностических культах, которые, по-видимому, поражали обычных римлян настолько, что создали христианству очень дурную репутацию. «Расщепите палку, – гласит гностический афоризм, – и вот Иисус!» Но воспоминания о таких верованиях были начисто вычеркнуты из летописи Запада. Однако в эпоху Ренессанса подобные идеи пережили возрождение. Ощущение имманентного присутствия Бога во всем сущем, которое вдохновляло большую часть новой жизни, а также искусство, расцветшее в тот период, способствовало смелости в экспериментах, которые зачастую рушили границы не только астрономического и географического порядка, но
