Глеб Глинка - Погаснет жизнь, но я останусь: Собрание сочинений
– Встречаю вчера Катаева и спрашиваю: «Ну, как дела, Иван Иванович?» Он безнадежно машет рукой. «Плохо, — говорит, — опять весь день пропал!» — «Почему же пропал? Что ты делал?» — «Работал, новый рассказ писал и даже свежим воздухом не дохнул ни разу. Пропал день!»
Но, видимо, мешала Катаеву не одна его лень, трудно ему было писать искренне и чтоб цензура не зацепила. Тем более что манера его письма была не витиеватая, как у Зарудина, а прозрачная, с открытым забралом. Почти во всех своих повестях он блуждает где-то у самой границы дозволенного, но грани этой не переходит.
Вапповцы поругивали Катаева, но не слишком крепко, — они упорно надеялись снова вернуть его в лоно пролетарской литературы.
В основном нападки на произведения Катаева сводились к следующему:
«Героями Ивана Катаева являются коммунисты и советские работники. Но критический анализ быстро устанавливает мнимую коммунистичность его героев. Они считают себя жертвами долга, обреченными жить, работать и умирать во имя других, ради неясного будущего. У них нет сильных волевых эмоций.
…Творчество Катаева пронизывает пламенная вера в человека, мелкобуржуазный «гуманизм». Любовь к людям стирает у него классовые грани. Катаев полагает, что пролетариат как класс-победитель есть в то же время «всепрощающий класс».
…Изображение классового врага несчастным и жалким в современных условиях обостреннейшей классовой борьбы демобилизует и разоружает массового читателя».
Несмотря на примитивность подобных высказываний, в них была доля правды. Но только по близорукости своей вапповцы не поняли и не почувствовали в Катаеве его основного душевного узора, который особенно обнажен в повести «Поэт».
По своему мироощущению Катаев несомненно был человеком религиозного склада, отсюда его всепрощение, отношение к коллективизации как к духовной соборности и, наконец, так ярко выраженная в нем жажда исключительной жертвы. Во всем его отношении к миру и к самому себе чувствовалась сектантская одержимость. Но, захваченный с детских лет стихией революции, он все свои внутренние силы аскетически подчинил закону атеизма, и, быть может, в этом и заключалась вся боль его душевной и духовной неустроенности. Всепрощающий гуманизм Катаева исходил из жалости и сочувствия к бесправному и необученному подсоветскому человеку. Конечно, от подобной жалости до христианской любви еще далеко, но Катаев уже целиком, как основную заповедь, принял утверждение Достоевского: « Всё понять — значит всё простить».
В конце двадцатых годов случилось Ивану Ивановичу Катаеву впервой навестить автора этих строк. В комнату вошел он уныло, с видом обычной своей потерянности, и вдруг насторожился, увидев в переднем углу затепленную перед иконой лампадку, а под ней аналой, на котором лежало евангелие. Старался Иван Иванович не подать виду, что удивлен, даже глаза отводил в сторону и вяло бубнил о книгах, об очередном альманахе «Перевала». От предложенного ему стакана чаю отказался, неловко, как «человек из подполья», заторопился уходить. Но у двери не выдержал, обернулся и, показывая одними глазами на икону, недоуменно спросил:
— Что это у вас, для стиля или серьезно? — И поняв, что серьезно, сурово добавил: — Это хорошо.
Борис Губер
По всему характеру своему, по тому, как он держался, по манере говорить и даже по внешнему виду своему Борис Андреевич Губер походил более на директора какого-нибудь крупного советского предприятия, нежели на писателя. Когда в малознакомом обществе появлялся он вместе с Иваном Катаевым, многие были убеждены, что Катаев беспартийный интеллигент, а Губер, конечно, член партии и занимает весьма ответственный пост.
Был он всегда коротко подстрижен, белобрысый и коренастый, сложения крепкого, ширококостный. Нос и подбородок у него были тяжелые, глаза маленькие, мутновато-голубые. Не соответствовала всей его сильной фигуре только меловая бледность лица.
Губер превосходно усвоил стиль и язык большевизма. Его искренне и глубоко угнетало, что в свое время он не решился и по некоторым обстоятельствам не сумел стать членом ВКП (б), а потом, когда эти препятствия отпали, ему было уже неловко целый год числиться кандидатом партии.
— Да и нелепо быть партийцем с тысяча девятьсот двадцать девятого года, даже просто неприлично, — говорил он с явной грустью, — уж лучше останусь беспартийной сволочью на всю жизнь.
Внешней грубостью и каким-то нарочитым примитивизмом в общении с людьми пытался он прикрыть свою непомерную гордыню, ни в чем и никому не хотел уступить, боялся оказаться глупее других. Тяготило его, что даже гимназию полностью не окончил. Из одного самолюбия мог он целыми ночами просиживать за книгами, и действительно многого добился. Знания его были значительно серьезнее и, главное, глубже, чем у Зарудина. Да и с детства читал он много и жадно.
У Губера не было двойной жизни. Он был вполне выдрессированным, активным советским гражданином, но этот его окончательный переход на советские рельсы произошел не так легко, как у Зарудина и Катаева. В анкетах на вопрос о социальном происхождении он отвечал: «Сын агронома», но детство его прошло в помещичьей усадьбе. Отец был управляющим крупным имением, и отсюда у Бориса Губера добротное знание русской деревни, страсть к охоте и привязанность к дворянской литературе.
Писал Губер много, но не быстро. Количество выпущенных книг свидетельствует только об огромном упорстве и высокой дисциплине труда. Родился он в 1903 году, а к 1930-му году, т.е. двадцати семи лет, уже был автором четырех книг: «Шарашкина контора» (1926), «Соседи» (1927), «Известная Шурка Шапкина» (1928) и «Простая причина» (1928).
Работать он умел по 16 часов в сутки. Основной рисунок его рассказов был натуралистически-бытовой. Собственный голос слышался в этих рассказах лишь мельком и преимущественно там, где есть дуновение отроческих воспоминаний, но тут же это «свое и по-своему» уступало место чисто литературным реминисценциям, и уже не разберешь, где кончается Губер и где начинается ловко переработанный на собственный лад Бунин, Чехов и Зайцев.
Во всех рассказах и повестях Бориса Губера, написанных до 1930 года, всё же чувствовалась хорошая школа. Фабула их была достаточно занимательна, сюжет развернут смело, словесная ткань простая и четкая. Обладал он чувством меры и неплохим вкусом.
После бури, пронесшейся над «Перевалом» в 1930 году, Губер выехал в длительную литературную командировку, а в 1931 году в издательстве «Федерация» вышла его новая книга «Неспящие». Это были так называемые производственные очерки. На протяжении трехсот страниц Губер повествует о достижениях зернового хозяйства на Кубани, подробно и нудно излагает историю возникновения гигантского совхоза.
Прочитать полностью эту книгу не могли даже ближайшие друзья Бориса Андреевича. Перевальцы острили, что «Неспящие» являются лучшим снотворным средством.
Губер вошел в «Перевал» в 1925 году и оставался в нем до самой его ликвидации. Первые рассказы Бориса Андреевича печатались в журнале «Красная новь» у Воронского и первая книга, «Шарашкина контора», была выпущена издательством «Круг».
С основными перевальцами Губер сжился как с родной семьей. Он остро подмечал их слабости и добродушно посмеивался над «донкихотским марксизмом» Лежнева. Читая стихи Зарудина, недоуменно пожимал плечами. Сочувствовал Катаеву. Знал он и собственные недостатки, но бороться с ними не хотел.
Однажды на охоте, сидя в лирическом раздумьи у потухающего костра, он сказал:
— Что же, сам, конечно, понимаю, что я хам, но это не мешает мне быть умным и честным человеком.
Женился Борис Андреевич совсем молодым. Жену свою Ольгу Михайловну любил и баловал. Была она хорошенькая, с характером беспечным и своевольным. О ней Губер не без гордости рассказывал, что в день их свадьбы Ольга Михайловна перепила его, и с тех самых пор он у нее под башмаком.
В 1933 году Губер подружился с Василием Семеновичем Гросманом, который в то время только начинал свою литературную деятельность. И случилось так, что Ольга Михайловна окончательно и бесповоротно влюбилась в Гросмана. Пробовал Борис Андреевич уговорить ее, приводил всяческие доводы, но всё безрезультатно. Она только плакала и говорила, что не может жить без Васи. Под конец Губер готов уже был согласиться, чтоб Вася приходил утешать его жену, только бы «сора из избы не выносить». Но кончилось всё же тем, что, оставив Борису Андреевичу двух малолетних сыновей, а при них бонну и кухарку, Ольга Михайловна окончательно переехала к Васе. А несчастный Губер даже приятельских отношений с Гросманом не оборвал, и частенько в ресторане Союза советских писателей можно было видеть, как за одним столиком мирно ужинает Ольга Михайловна вместе с Васенькой и Боренькой.
