Всевышний - Морис Бланшо
– К чему весь этот экскурс? – сказал я, ощущая все нараставшее утомление. – Все это врачебные истории. Вы претерпели профессиональную деформацию, и она постоянно возвращает вас к профессии, в которой вам было отказано, причем как раз потому, что вы не можете ее исполнять.
– Что вы имеете в виду? – спросил он, оживляясь. – Это очередная насмешка? Почему ваши насмешки всегда до такой степени обидны и оскорбительны? Нет, это подведение итогов было необходимо, потому что сейчас все это позади; теперь я хочу быть с вами честным. Я как раз и пришел к вам, чтобы предложить открытое сотрудничество, настоящую совместную работу. Послушайте, – сказал он, как будто его слова стремились опередить мои, дабы застолбить свое отличие от моих мыслей, – не отвечайте, подождите. Правда в том, что вы мне необходимы. В один прекрасный день я объясню вам все, что уже сделано, с каких пор работают наши группы, в каких формах они действуют, какие перед нами перспективы. Вы не подозреваете, да и никто не подозревает, насколько источена гора: я сам – всего лишь звено, звено в единой цепи, в то время как тысячи цепей ищут друг друга и тайно смыкаются, дабы образовать силу, способную отменить все остальные.
– Зачем я вам нужен?
– Вы мне нужны… – повторил он, неожиданно смутившись. – Я мог бы вам сказать, что у нас мощная поддержка, свои агенты во всех кругах: в вашей пресловутой администрации, на всех уровнях, сверху донизу. Но мне не нужен просто еще один агент. Тем более что вы больны, обездвижены.
– Заложник?
– Да, – сказал он с внезапным возбуждением, – быть может, заложник. Я хотел бы не отпускать вас, оставить вас в этой комнате и приходить сюда время от времени. О! я говорю не просто так, я долго за вами наблюдал. У меня в картотеке множество касающихся вас документов. Вы не враг закона и, однако, хотите от закона отказаться, это крайне важно. Сам по себе ваш отказ меня не интересует. Я знаю сотни чиновников, которые предают то, чему служат. Но вы-то как раз не предаете: вы связаны с законом и больше ему не служите. Я смотрю на вас и нахожу на вашем лице все то, что ненавижу: доброжелательность, чуткость, смешанную с самой унизительной иронией, да еще и этот взгляд, ласковый, отрешенный, почти мертвый, тот самый, что перенимаю я, чтобы вас видеть. До чего все это оскорбительно! Но вы никого не оскорбляете. Напротив, я испытываю удовольствие, ощущение покоя, созерцая то, что так долго меня ранило. Видя вас, я не могу больше обижаться. Вы меня озаряете, вы меня не обжигаете. Вы – именно тот, кого я ищу.
Он жадно смотрел на меня, быть может, всего несколько секунд; затем, видя, что я не отвечаю, то ли внаклонку, то ли приседая, бросился ко мне на кровать, задрав колени вместе с сапогами прямо к моему лицу. Меня поразило, что его казавшееся чуть ли не безумным возбуждение увязывалось во мне с такой усталостью, будто мне пришлось сопутствовать ему в головокружительном подъеме из глу-бин депрессии, и из грезы, в которой он видел взлет, успех, примирение, мне было дано познать лишь удушающую, подобную его весу и способную парализовать меня массу. К тому же его смирение было слишком велико, он подсознательно унижал себя, думал, что обретет достоинство благодаря услужливости, покорности побитого животного; даже не так: он был всего лишь шкурой осыпаемой ударами лошади. Я отодвинулся и при этом движении заметил, что он спит. Тогда я убрал руку, он еще сильнее склонился вперед. Исходивший от его кожаной куртки душок пробуждал для меня все запахи дома. У него был изнуренный вид. Я подумал о той слишком медлительной и слишком возбудимой крови, которой он не доверял, которая, говорил он, была его госпожой и в этот момент одним махом его обуздала. До чего странный сон! Он навевал покой и на меня, это был сон комнаты, всего дома, мой сон. Сколько могло быть времени? Внезапно он выпрямился, взглянул на меня и встал на ноги. «Я измотан», – сказал он мрачным голосом. Он стоял и с сонным видом смотрел в сторону окна. «Пойду попрошу чашку кофе». Он все еще пребывал в неподвижности, в апатии, но мало-помалу, казалось, стал пробуждаться, я заметил, что он прислушивается. «Слышите?» – спросил он. Я действительно услышал что-то вроде приглушенного крика, своего рода ущербный кашель, которому никак не удавалось пробиться на свет.
– Это ваш товарищ. Я его уже недавно слышал.
Он послушал еще и явно был раздосадован, в плохом расположении духа.
– Надо его утихомирить. Скулит, как собака.
– Что с ним? – спросил я после того, как он несколько раз постучал по стенке; быстрые, беспорядочные удары, и они тут же остановили стенания. Он пожал плечами и вернулся на середину комнаты. – Но что вы собираетесь делать со всеми этими больными? Их-то, постучав в стену, не утихомиришь. А вы, что, если вас посадят под замок, если диспансер закроют?
– Диспансер, здесь? С какой стати его закрывать?
– Вас выслеживает полиция, вы отлично об этом знаете.
– Полиция? С какой стати они сюда явятся? Да и вообще, где они? Они вовсе не желают появляться, даю вам слово. Они даже не рыщут по окрестностям. Это не день полиции.
– Рано или поздно они придут, они всегда приходят. Вы, значит, не отдаете себе ни в чем отчета! Они знают ситуацию лучше вашего, и она их не пугает.
– Еще бы им не знать. Статистика говорит сама за себя. Наступил момент, когда болезнь выставляет себя напоказ. Контрольные комиссии выделили нам сегодня средства на открытие четырех новых центров. Завтра, возможно, понадобится пункт первой помощи на каж-дой улице. Никто больше не склонен изворачиваться.
– Что вы говорите? Но тогда… И вы здесь! В вас, Буккс, есть что-то от
