Критическая теория - Александр Викторович Марков
Иногда книги читали прямо верхом на лошади, во всяком случае, этот образ использовали в полемике: когда французский издатель Роберт Этьенн, сын Анри Этьенна, введший разделение библейских глав на стихи, подвергся многочисленной критике, что не всегда эти разделения были логичны, не соотносясь ни с синтаксисом, ни с эпизодами, Этьенн извинял себя тем, что вел работу «в седле». Робер Этьенн кстати заказал сорбоннскому типографу Клоду Гарамону новый латинский шрифт, который был бы округлый и приятный на вид как греческие буквы, шрифтом «гарамон», между прочим, набран «Гарри Поттер» Дж. Роулинг. При этом прямой шрифт, антикву, читать на лошади или в повозке трудно, перед глазами сразу начинает рябить, и поэтому предпочтительнее оказался курсив, который во многих языках и называют италикой, итальянским шрифтом.
Но именно так делались еще рукописные книги – считается, что италику изобрел Петрарка, который вслед за стильновистами, но на новом уровне, стал рассматривать книги стихов как вариант молитвенников, книг-спутников, а значит, нужно их печатать таким шрифтом, чтобы читать в любых обстоятельствах. Хотя, конечно, скоропись фрактурой была и до него, ее принято называть «бастарда», незаконная, и до сих пор так называется группа сглаженных фрактурных шрифтов, а речь идет скорее об изобретении Петраркой нового медийного формата книги. Внук Альда Мануцио, тоже Альд Мануцио, создал современную систему пунктуации, введя точку с запятой и тире в число знаков, и выпустил инструкцию «Орфографическое руководство» (Orthographiae Ratio) для будущих издателей.
Я упомянул антикву – это шрифт эпохи Возрождения, копировавший эпиграфические памятники, надписи на мраморе, например триумфальных арках. Особенность этого шрифта – засечки на концах букв, которые были необходимы технически, чтобы мрамор не крошился при углублении черты, но при чтении на бумаге они позволяют взгляду скользить по поверхности букв. Фрактура, то, что мы называем «готическим» шрифтом, пошла по другому пути – там у многих букв есть элементы, выходящие за строчку, а чем больше таких элементов, тем меньше устает глаз.
Вообще, существование различных режимов чтения напрямую связано с изобретениями новых приспособлений. Так, изобретение дирижерской палочки Людвигом Шпором в романтическую эпоху стоит в прямой связи с тем, что он всегда играл по нотам, никогда не играл наизусть. Дирижерская палочка и была способом не импровизации жестами, пластически создающими музыку, а особого режима чтения, требующего как бы размечать музыку, как мы карандашом или маркером подчеркиваем нужные места в тексте. А изобретение цилиндрической печатной машины Фридрихом Иоганном Кенигом, саксонцем, жившим в Лондоне, в 1810 году, конечно, стояло в связи с наполеоновскими войнами, которые потребовали не просто продажи газет, но массового их распространения.
Книги иногда бывали очень дорогие и при этом становились бестселлерами. Например, «Энциклопедия наук и ремесел» Дидро и Д’Аламбера стоила дорого, но всеми покупалась, потому что она была как бы ящиком с инструментами для того, чтобы действовать в современности, в современной экономике, политике, научно-технической жизни, она делала обладателя ее современным, примерно как сейчас дорогая компьютерная техника и качественные автомобили. Поэмы Пушкина и главы «Евгения Онегина» стоили дорого, как сейчас дорого стоит билет на концерт виртуоза или на ответственный футбольный матч, – чтение воспринималось не как повседневная практика, а как знакомство с чем-то очень значительным, важным, меняющим жизнь, в то время как в следующих поколениях книги уже демократизировались, стали тем, чем могут хвастаться разночинцы – что вот у дворян недоступное нам образование, они учились музыке, танцам и французскому, а мы зато прочли много книг.
Здесь важно, что писатели-современники Пушкина, Лермонтова и Гоголя – Булгарин, Греч, Сенковский, Бестужев-Марлинский – как раз работали на публику, умели писать очень увлекательно, вполне по-своему современно, с детективными и фантастическими мотивами, были хорошими и востребованными беллетристами, но как раз Пушкин позиционировал себя как тот, кто изготавливает что-то редкое и ценное, регулярно и не вполне общедоступно, хотя с ожиданиями публики он играл, и очень рискованно, с огромным размахом. Сенковский был полиглотом, а также техником-изобретателем, создавшим оркестрион, особый домашний орган, заменявший целый оркестр и занявший целых два этажа, но он как бы шел за прогрессом; а Гоголь предвосхищал новое состояние языка, говорил, какой будет будущая Россия, Пушкин, язык и архитектура в будущей России, не предугадывая это будущее, а размашисто в него шагая.
Вообще, Пушкин никогда не разделял до конца позицию своих французских учителей, начиная с Вольтера, что правильно организованной речью можно вызвать все необходимые эффекты, можно соблазнить, причем как к дурному, так и к хорошему, – тема соблазна у него одна из тем, которые он разыгрывает, а не убеждение, именно поэтому декабристы к Пушкину относились несколько недоверчиво, как к болтуну, а сам Пушкин стал консерватором и монархистом в последние годы жизни. В этом смысле Пушкин был религиозен (и суеверен), даже когда писал «Гавриилиаду»: для него не существует ситуации, в которой правильно построенная речь произведет все правильные убеждения.
Но именно это позволило Пушкину создать автономию литературного поля: он наладил регулярное производство поэм, которые построены как фанфики, блогерские репортажи из горячих точек, даже слэшеры – например, эпизод из «Полтавы», когда Мария Кочубей просыпается, думая, что рядом любовник Мазепа, а видит отца: такой намек на хотя бы мысленный инцест. Представьте сейчас репортаж модного видеоблогера из цыганского табора, с которым он вместе ходит и снимает убийство, там совершенное, и берет потом интервью у убийцы и родственников убитого – вот что такое поэма «Цыганы», и почему она пользовалась таким спросом, как сейчас соответствующий репортаж соберет миллионы просмотров. Или первая глава «Евгения Онегина» – это светское расследование, сенсационный репортаж о жизни высшего общества, тоже где искали намеки на современников и на конкретные ситуации, которые должны порадовать или возмутить, а следующие главы – отъезд столичного модника (и героя, и автора-репортера, незаметно его сопровождающего) в деревню и
