Григорий Амелин - Миры и столкновенья Осипа Мандельштама
Маяковский предсказал свое самоубийство. Один из парадоксов Пушкина звучал так: “Нам должно дважды умирать…” (I, 245). На языке Маяковского и Пастернака этот парадокс звучал своей лучезарной изнанкой: мы рождаемся дважды. Мало того, по петербургскому адресу прописан тысячелетний голос поэта. Улица, воспетая самим поэтом на тысячи ладов, смотрит на него теперь бессмертным именем Маяковского. Он вписал свое огромное тело в ландшафт, став одним из имен города. “Я хочу, чтоб мыслящее тело превратилось в улицу…” (Мандельштам). Так оно и случилось, и в Санкт-Петербурге, и в Москве. Он, живой, приходит на место, где умер (до сих пор приходит!). Место смерти превращая в место жизни. Маяковский всегда играл в игру, где наименьшей ставкой была человеческая жизнь.
Теперь самое время сказать, что Муза “немыслимой любви” Маяковского, ведущая его по набережной Невы и в поэтическом мире, – Адмиралтейская игла. В “150 миллионах” аптека и Адмиралтейская игла – бок-о-бок в революционном шествии. “Радугоглазая аптека” с “флагом-рецептом” побеждает “яд бактерий” и прочие болезни, а на долю Иглы выпадает футуристическая миссия борьбы с буржуазной идеологией – с “ядовитым войском идей”:
Стенкой в стенку,валяясь в пыли,билась с адмиралтействомЛувра труха,покау адмиралтействана штыке-шпилене повисли Лувра картинные потроха.
(II, 159)
К штыку приравнявший перо, Маяковский не забыл равенства и братства поэтического пера и вечного шпиля Адмиралтейства. Но перо на службе государственной машине террора и лжи погубит его.
Вернемся к уже цитированному стихотворению Мандельштама:
Вы, с квадратными окошками, невысокие дома,Здравствуй, здравствуй, петербургская несуровая зима.И торчат, как щуки ребрами, незамерзшие катки,И еще в прихожих слепеньких валяются коньки.
(II, 53)
Величественные шпили торчат щучьими ребрами неправого суда, а небесные корабли – серыми ботами, грозя беспамятством и полным небытием. Мандельштамовская “щучья косточка”, угодившая в ключевую (key) позицию клавиши, клавиатуры (key) пишущей машинки, “Ундервуда”, – абсолютный антипод Адмиралтейской иглы. Но в клавиатуру щучья косточка попала из “150 миллионов” Маяковского. Конец поэмы, почти сразу за адмиралтейским пассажем, ознаменован обращением самого будущего к революционной современности:
“Авелем называйте насили Каином,разница какая нам!Будущее наступило!Будущее победитель!Эй, века,на поклон идите!”Горизонт перед солнцем расступился злюч.И только чтомира пол заклавший,Каин гением взялся за луч,как музыкант берется за клавиши.
(II, 160)
Каин – бильярдист, готовый и шар земной одним ударом загнать в лузу бытия – небытия, точнее. Он берется за кий луча, как музыкант за клавиши. Щучья косточка – каинова печать преданной клавиши, клеймо проклятья и непоправимой ошибки. Не Каином, а воином, сражающимся с земным шаром пролетал некогда Маяковский в хлебниковских небесах:
Воин! Ты вырвал у небес кийИ бросил шар земли ‹…›И песнезовом МаяковскогоНа небе черном проблистал.
(II, 255-256)
Но Маяковский выбрал иной путь. Вот почему в самом конце “Египетской марки” ротмистр Кржижановский – тень Маяковского, снятая с креста, – делает свой выбор и поселяется на Лубянке в гостинице “Селект” (выбор), вторя строкам Маяковского:
И писать не буду.Лучшепроверю,не широка ль в “Селекте” средняя луза.
(I, 118)
VI
Das war der Mann, der ? ber einem Ma? …
R.M.Rilke
И Маяковский расплатится своей жизнью за подмену Иглы – каиновым кием на Лубянке. Хлебников останется воином. К концу жизни он умудрится инвентаризировать и развить практически все метаморфозы Адмиралтейской иглы и даже создать новые ее образы. Его герой будет бороться с белым медведем, станет покорителем Севера, Нансеном или декабристом Луниным, по легенде ходившим на медведя (один из псевдонимов Хлебникова – Лунев):
Он с белым медведем боротьсяУмеет рукою железнойИ грозной главой полководцаОн вышел, труду соболезнуя. ‹…›Когда-то в волне ледовитойС медведем купался как с братом.Твоею судьбою очертишьСоюза другого холмы:Норвегии, Русских, Сибири,Уделами ставшего – “Мы”.
(V, 65)
Медведь вводит совершенно особую тему нашего повествования. По Хлебникову, ведать и вести свое поэтическое хозяйство можно только победив медведя. И сделать это можно при помощи иглы. Так вождем стал мальчик-эскимос из рассказа Джека Лондона. Он обучил свой народ, живущий в юртах-иглу, охоте на медведя и спас людей от голода. Медведю бросают кусок сала, который таит в себе стальную пружину; он проглатывает, пружина выпрямляется и убивает зверя. Хлебников подхватывает тему:
Друзья моей дружины!Вы любите белым медведямБросать комок тугой пружины.Дрот, растаявши в желудке,Упругой стрелой,Как старый клич “долой!”,Проткнет его живот.И “вззы” кричать победе…
(I, 295)
В набоковском романе “Король, дама, валет” пружина смерти, направленная на мужа, таится в душе любовника, грозя гибелью прежде всего ему. Из орудия убийства она превращается в орудие самоубийства: “Ей [Марте] казалось тогда, что ее лучи пронзают его [Франца] насквозь, и что кольни она его острым лучом в ту напряженно сжатую частицу его души, где таится сдержанный образ убийства, эта частица взорвется, пружина соскочит, и он мгновенно ринется”. После смерти Маяковского, который еще в поэме “Про это” белым медведем проплыл на льдине и даже попал в коллажные конструктивистские иллюстрации Родченко, медвежья тема отозвалась “нюренбергской пружиной” в стихотворении Мандельштама “Рояль”:
Не прелюды он и не вальсы,И не Листа листал листы,В нем росли и переливалисьВолны внутренней правоты.‹…›Чтоб смолою соната джинаПроступила из позвонков,Нюренбергская есть пружина,Выпрямляющая мертвецов.
(III, 311)
Стихотворение датировано 16 апреля 1931 года и приурочено к годовщине смерти Маяковского. “Правда книги – спиральная”, – говорил Белый. На языке позднего Мандельштама это называется “учить горбатого”. И эта флейта-позвоночник распрямляет Маяковского во весь Рост (так зовет его Мандельштам в своей прозе). Выстрел выбил “щучью косточку” из клавиши рояля-Голиафа.
Что такое “нюренбергская пружина” ответил Набоков. В английском романе “Ада, или Радости страсти” один из персонажей говорит: “…Конец всегда банален – виселица, железное жало Нюрнбергской Старой Девы, пуля в висок, последние слова в новой, с иголочки Ладорской больнице…”. Из комментария к роману явствует, что экзотическое устройство это, скорее тиски, чем пружина: так называемая “железная девственница” – инструмент средневековой пыточной системы, полая человеческая фигура из металла с обращенными вовнутрь шипами, которую показывают туристам в Нюрнбергской крепости. В стихотворении Мандельштама смерть Маяковского описывается как умолкание рояля (“не звучит рояль-Голиаф”). Не беда, ибо при жизни он безбожно фальшивил, сервилизм тому виной. Отсюда мандельштамовский призыв: “Не втирайте в клавиши корень / Сладковатой груши земной” (III, 311). Земляная груша, тапинамбур, употребляется в основном как корм для свиней. Здесь она -аллегория лжи и фальши. Призыв не втирать ее в клавиши попросту означает: “не мечите бисера перед свиньями”, они и вас сожрут. Адмиралтейская игла, поставленная штыком на службу нового класса, обернется шипом пыточной пружины власти. Из мандельштамовской “Четвертой прозы” (1930) мы узнаем точное имя современной Нюрнбергской девственницы: “Один мерзавец мне сказал, что правда по-гречески значит мрия. Вот эта беляночка – настоящая правда – с большой буквы по-гречески, и вместе с тем она другая правда – та жестокая партийная девственница – Правда-Партия” (III, 174). Мандельштам перевел греч. Parthenos – “девственница”. Ордалии партий и приведут Маяковского к самоубийственному выстрелу – последнему аргументу поэта, выпрямляющему его во весь голос-рост. Это была крайняя попытка доказательства искренности веры и потому “внутренней правоты”. Подобные образы оправдания, и не только Маяковского, но и всей “дали социализма”, служения “ядру народа” ищет и Пастернак во “Втором рождении”. И это опять тема окрыленного шопеновского рояля с исполнителем смертельной роли – Маяковским:
А век спустя, в самозащитеЗадев за белые цветы,Разбить о плиты общежитийПлиту крылатой правоты
(I, 407)
